— Что ты теперь имеешь в виду? — примирительным тоном заметил доктор искусствоведения.

— Портрет. Восемнадцатого века.

— Или начала девятнадцатого, — поправил меня Дюк.

— Вот именно, девятнадцатого. Только не начала, а конца. Но, скорее всего, начала двадцатого. Кстати, не знаешь, в какую пору года позировал тот бородач?

— Осенью или весной, — в тоне администратора просквозила явная поддержка самому себе. Мол, я стою чего-то и без этих дурацких нотаций.

— По сюртуку догадался. Только ошибка одна в твоих рассуждениях присутствует. Сюртучок серого цвета, такой летом носили. К тому же на нем четыре пуговицы, было бы две-три, тогда точно не конец девятнадцатого, а только начало двадцатого века. Жаль, бородача не Цорн рисовал, правда, Дюк?

— А чем тебе теперь Цорн не угодил? — буркнул доктор наук.

— Он пуговицы не любил малевать. Так и говорил: я — художник, а пуговицы пусть пришивает портной. Ладно, Дюк, есть одна мысль. Можно очень много заработать. Надеюсь, ты не против?

Дюк смотрел на меня чуть ли не с материнской нежностью. Попроси его сейчас — и он с радостью повторит: я действительно доктор не существовавшей науки несуществующего государства, и вообще разве все эти погремухи могут быть важнее денег? Вот и ученых, чтобы денег им не сильно давать, и обвешивали званиями. Я — совсем другое дело.

— Эту телку специально от картины отвел, — делюсь с Дюком страшной коммерческой тайной. — В общем, кроме неизвестных голландцев кисти Антоновского, ничего в продажу не пускай. Ну и новоделы, естественно. Двадцатый век, тоже смотри, он наш основной козырь. Через несколько лет продадим, денег будет — сейчас даже тебе трудно представить сколько.

— Так ведь нужно ждать.

— Нужно. Считай, бабки заморожены под хорошую процентовку. Значит, придется тебе вместо того, чтобы изредка слизывать пенку, работать не на витрину, а на склад.

— Почему ты так решил? — не понял доктор искусствоведения.

— Через несколько лет наступит двадцать первый век. О девятнадцатом давай помолчим, но цены на работы прошлого, то есть двадцатого столетия, сразу прыгнут, как минимум, вдвое. Все уже было в этом мире, Дюк. Нужно уметь делать выводы. Ты меня понял, ваше преосвященство?

— Понял, — односложно ответил весьма довольный доктор наук, несмотря на обращение, которое еще недавно казалось ему вызывающим.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В моем кабинете Бойко вел себя почти как в салоне Дюка. Только вместо живописной головы на стене тщательно изучал дешевую китайскую пластмассовую подставку для карандашей на письменном столе. Руководитель пресс-группы усиленно исполнял вид: этот процесс гораздо важнее вероятных санкций руководства из-за прохладного отношения к прямым обязанностям.

— Давно ты меня не радовал, Игорек, — пытаюсь отвлечь Бойко от тайных мыслей о неминуемости наказания.

— Разве последняя закупка была неудачной? — одной фразой поднимает свой рейтинг мой подчиненный.

— Кто бы спорил, однако я ожидал большего. По-настоящему ценных работ не так уж много.

— Да? Ну, извини, ты, наверное, на Рембрандта рассчитывал, Врубель уже мало устраивает, — наконец-то пришел в свое обычное состояние Игорь.

— Подумаешь, Рембрандт, тоже еще событие, — услужливо щелкаю «Ронсоном», чтобы Бойко наконец-то решился прикурить мальборину, свисающую с нижней губы. — Я-то надеялся, вы привезете хоть одно по-настоящему ценное полотно. А на деле? Какая-то сахарница, серебряная, правда, но работы почти неизвестного Масленникова, историческое полотно Галле... Вихельмсон с его живописными заскоками по поводу «рыбных дней». Ты хоть помнишь о «рыбных днях»? Золотые времена, ты тогда в газете пахал, под обкомовским игом.