Изменить размер шрифта - +
Она вспомнила свою молодость и молодость того, который стоял теперь перед нею седым стариком. А когда-то певали они вместе, хороводы важивали...

— Не помолодела и ты, Варвара, — говорил он взволнованно.

Только девушка стояла молча, прикрывая свои груди и плечи.

— Кто же это с тобой, Варварушка? — спрашивал Левин.

— Дочушка моя, Даша, барин. Без тебя родилась она.

— А муж-то твой кто?

— Максим-плотник был.

— Был, говоришь? А теперь?

— Десятый годок в бегах, без вести пропал.

— А еще дети есть?

— Был сынок, батюшка.

— Что ж, помер?

— Нет, баринушка, не помер, а по миру ходит, в поводырях состоит у слепого Захара Захребетника.

— А, помню. Они были у меня в Харькове. Я и в Киеве видал Захара лет десять тому назад.

И при упоминаньи Киева, в сердце словно засаднело... Вся жизнь постылая развернулась, как на ладони... Годы, десятки лет — как один день... Киев, Петербург, муромский лес... О, мимо! Мимо, горя нерасхлебные, боли незаживные! Мимо!

— К домам теперь, барин, едешь?

— Домой... на покой...

Он оглянулся кругом. Скучная, неприветливая степь. Господи! И это родина золотая, где прошло золотое детство! Время все съело, все полиняло, и краски этой степи полиняли, и полиняло родное небо, и даль голубая полиняла... Все выцвело, выветрилось, как в душе у него.

Это затянул кто-то далеко за полосою. У Дарьи сердце заныло от этой песни. У Левина тоже защемило сердце, хоть он не знал, кто поет, как знала эта девушка.

— Что ж вы одни жнете? — спросил он, желая прервать тягостное молчание.

— Да нам эта полоса заурочена. Другие тамотка жнут.

— Бросьте все это! Бросайте серпы... Пора и вам отдохнуть, немного осталось...

Те посмотрели на него с изумлением. Они не понимали, что говорит он.

— Вон и птицы летят из этой проклятой земли, — указал он на небо. — Скоро солнце помрачится, звезды померкнут.

Тройка все ждала его. Коренная, отбиваясь от мух и оводов, встряхивала дугой, и колокольчик жалобно взвизгивал.

— Мухи песьи и оводы львиные напали на землю, сосут кровь христианскую, — говорил он как бы в самозабвении. — Звени, звени, колоколец, — по душе звонишь, по усопшей земле благовестишь...

Вдали слышалось глухо:

Он опомнился.

— Брат дома?

— Дома, в Чирчиме, батюшка.

— Прощай, Варварушка, прощайте.

— Прощайте, барин.

Левин сел в телегу, и тройка тронулась. Ямщик лениво затянул:

Левин молча слушал. И эта степь, и эта песня переносили его в годы далекой молодости. Только все это не то. Тогда у него не было двойного зрения, а теперь в душе все раздвоилось: и жизнь и смерть стоят рядом... колыбель и гроб рядом... Вон растет деревцо несчастное! Это не оно растет, а его смерть... Подымается деревцо, приближается смерть безребрая... Не ямщик поет — его смерть поет: что пропел он за батюшкиной, за матушкиной за легкою за работой — это уж умерло, и слова умерли, и голос умер в воздухе... Прежде земля висела как кадило перед иконою... а теперь земля сорвалась с крючка, сорвалось кадило вечное, летит в пропасть...

— Тебя берут? — очнувшись, спрашивает Левин.

Ямщик удивленно смотрит на него.

— Кого берут в солдаты?

— Это в песне, барин, из песни слова не выкинешь. Не выкинешь! А как же душу из тела выкидывают?..

«Утопи меня, сам утопи в Днепре, своими руками утопи...

Быстрый переход