— Отрицаешься ли детей своих?

— Ей, отче, Богу споспешествующу.

— Отрицаешься ли братьев и сестер, отрицаешься ли всех сродников твоих?

— Ей, отче, отрицаюсь.

— Отрицаешься ли друзей твоих и всех знаемых твоих?

— Ох, отрицаюсь, отрицаюсь, отрицаюсь!

Дрожь пробегает по церкви. Стены стонут... Не выдерживает и тот, кто допрашивает, — и он плачет, и из его старого сердца выдавились слезы...

Будет уж! Довольно пытать его! Нет — пытают...

Настоятелю подают ножницы. Все смотрят, что дальше будет... Взяв ножницы, старик бросает их на пол. Резко звякнули ножницы о каменный церковный пол, вздрогнули все, перекрестились... Ждут... «Господи!Мука какая! За что?»

— Подаждь ми ножницы сии! — повелительно говорит старик.

Посвящаемый нагибается и подает ножницы. Опять ножницы с силой ударяются об пол. И опять тот же повелительный голос:

— Подаждь ми ножницы сии!

Подает... В третий раз ножницы летят на пол. В третий раз раздается голос:

— Подаждь ми ножницы сии!

Кто-то истерически рыдает... «Унесите ее, бедную, унесите»...

Кого-то уносят.

И снова начинается какая-то пытка... Присутствующие истомлены, подавлены...

— Да кого ж это мучают, скажите, кого посвящают? — плачет женский голос.

— Левина, капитана... помещик здешний.

— Бедный, бедный.

— Ух, инда пот прошиб меня, глядючи на экую муку... Ну уж, ни за какие, кажись, коврижки не пошел бы, — бормотал толстый купчина, обливаясь потом.

***

Левин — монах. Черный клобук прикрыл его седую голову... Все, кажется, кончено... Так прошло несколько недель...

В Пензе праздник и базарный день. Базарная площадь запружена народом.

На тележке самокатке сидит нищий, покрытый лохмотьями. Около него собралась кучка парней городских, и кто дает нищему кусок белого калача, кто бублик, кто пряник.

«Демка-чернец! Демка-чернец!» — слышится в толпе. Это и есть Демка-чернец, что сидит в тележке. Руки и ноги у него дергаются, он весь как на пружинах.

— Отчего это тебя дергает, Демушка? — спрашивают парни.

— По дьявольскому наваждению, от винопития необычного — водку жрал шибко в монастыре, за что и ангельского чина обнажен, расстригли.

Парни смеются.

— А с руками что у тебя поделалось, Демушка?

— Трясение велие, от велия дерзновения ручного, — девок щупал.

Общий взрыв хохота.

— А ноги что, Демушка?

— Все от беса... От ногам-скакания, от хребтом-вихляния, от очам-намизания: с бабами плясал, девкам подмигивал.

Веселая молодежь смеется. Цинизм нищего не смущает молодую совесть.

— А как же ты сказывал, что тебя под Полтавой ранили.

— Под Полтавой, братцы, точно.

— А самого Карла короля видал?

— Видал. Это и тележка его. У него отнял.

Опять хохот. Молодежи и этого довольно: ее на все хватит, — и на доброе, и на злое.

— А царя видал?

— Видал, и с ним за море езжал: немецкую водку пивал, по-россейски пьян бывал.

И это смешно тому, кому смеяться хочется.

— Калики перехожие! Калики перехожие! — кричат задние.

По площади идут слепцы с поводырем. Это они, те, которые пели в Киеве у ворот лавры, когда оттуда выходил царевич Алексей Петрович.

Калики не стареются, не во что стареться. Только маленький поводырь вырос с большого парня.