Я, несомненно, уважаю ваш вкус, но, как говорится, истина дороже. Этот ваш ландшафтик — бездарная мазня, буквалистская попытка слепо копировать не поддающуюся копированию природу. Для этого, в конце концов, существует фотоаппарат. И потом, обратите внимание на гамму. Это же черт знает что! Знаете, на что это похоже? На подгорелую яичницу, плавающую в подсолнечном масле. Нет, я бы еще понял, если бы это была работа кого-то из старых мастеров, но я же отлично вижу в углу подпись и дату — девяносто девятый год! Только не пытайтесь меня убедить, что это тысяча восемьсот девяносто девятый…
— Да нет, зачем же, — подозрительно спокойно сказал Пигулевский. Тысяча девятьсот… Не знаю, право, Владимир Эдгарович, чем вы недовольны. На мой взгляд, автор — очень талантливый молодой человек, подающий большие надежды. В наше время редко встретишь молодого художника, который не гонится за внешним эффектом и не спешит, как они теперь выражаются, нашинковать побольше капусты, а пишет так, как ему подсказывает душа…
— Какая там душа! — отмахнулся посетитель со странным отчеством. Душа душой, милейший Марат Иванович, но существуют же какие-то объективные критерии!
— Черта с два, — неожиданно для себя самого вмешался в разговор Илларион Забродов. — Какие еще объективные критерии? Откуда в искусстве объективные критерии? Где вы вообще видели знатока или любителя искусства, который был бы объективным?
Посетитель не спеша повернул к Иллариону удивленное лицо, бегло осмотрел его, как водитель осматривает внезапно упавшее поперек проселочной дороги дерево, и снисходительно заявил:
— Простите, но вы явно не относитесь к категории знатоков.
Выпустив этот уничтожающий залп, он снова повернулся к Марату Ивановичу.
— Простите и вы меня, — сказал ему в спину непотопляемый Забродов, но мне кажется, что большинство сегодняшних так называемых знатоков просто болтливые дармоеды. Настоящих знатоков единицы. Ну, десятки или даже сотни. Это те, кто способен с первого взгляда отличить работу старого мастера от подделки и назвать рыночную стоимость — разумеется, только в том случае, когда вообще может идти речь о продаже. Вот они объективны. А те, кто с пеной у рта спорят о том, какой способ наложения мазка лучше, а какой никуда не годится, — просто хорошо оплачиваемые болтуны, паразитирующие на художниках. Сто раз пытался их слушать и даже читать, и ничего не выходит. Мне все время мешает один вопрос: откуда этим умникам известно, что именно хотел сказать художник? А художники не говорят, они пишут. А если художник начинает болтать, то это уже не художник, а пушкарь, как справедливо подметил один веселый сын турецко-подданного.
Последнее замечание, похоже, задело Владимира Эдгаровича за живое. Он с неохотой повернулся к Забродову лицом и сказал:
— Ну, хорошо. Допустим, объективных критериев оценки живописного произведения не существует. А какие же, по-вашему, существуют?
— Чисто субъективные, — быстро ответил Илларион. — Вам нравится, а мне не нравится, и наоборот. А окончательную точку в таких спорах может поставить только время. Халтура недолговечна. В конечном итоге техника живописи мало что решает в судьбе картины. Если вещь написана от души, она рано или поздно получит признание. А выполненная на высоком техническом уровне халтура в лучшем случае принесет своему создателю энную сумму в твердой валюте.
Владимир Эдгарович открыл рот, чтобы ответить, но вдруг захлопнул его и несколько раз быстро моргнул глазами, словно пытаясь удалить попавшую туда пыль.
— Это все, конечно, довольно банально, — закончил Илларион. — Извините за непрошеное вмешательство в разговор. Просто эта картина лично мне очень нравится, — он указал на осенний пейзаж, ставший причиной спора. |