— Ну-ка, Геня, сбацай нам че-нибудь душевное, — попросил Алик.

Боровский кивнул, достал из-под стола маленькую желтую гитару, облепленную гэдээровскими наклейками с белокурыми красотками, пристроил ее на коленях, вдарил пальцами по струнам — ритмично и жестко — и запел порывистым, хрипловатым баритоном, подражая Высоцкому:

Парни слушали песню, сурово сдвинув брови. В этот момент каждый из них видел себя бегущим по афганским пескам с автоматом в руках и секущим душманов короткими, рявкающими очередями.

Наконец Боровский ударил по струнам в последний раз, и песня закончилась.

Некоторое время парни молчали. Потом Алик взъерошил ладонью светлый ежик волос и сказал:

— Давайте, пацаны, выпьем за тех, кто не вернулся из Афгана!

— Давайте! Точняк! Это святое! — загалдели парни, пододвигая Жоре пустые стаканы.

Выпили. Алик вдруг сказал:

— А прикольно было бы в Афган попасть, да, Геня?

Но Боровского, похоже, эта идея не вдохновляла. Он пожал плечами и ответил:

— Не вижу ничего прикольного.

— Да ладно тебе, — весело сказал подвыпивший Алик. — Ты че, не пацан, что ли? Душманов бы мочили!

— За что? — спросил вдруг Генрих.

Риневич удивленно заморгал.

— Как за что?

— Ну так, — ответил Генрих. — За что?

— Ну, за это… как его… — Алик поморщился, припоминая мудреное слово, но так и не вспомнил и обратился за помощью к Жоре: — Слышь, Жор, как это называется, когда черным помогать надо?

— Интернациональный долг, — проговорил Жора.

Алик кивнул и назидательно поднял палец:

— Во, Геня, слышал? Долг! А когда у солдата долг, он не спрашивает за что? Он просто делает, и все. Да и прикольно это. По-пацански!

— Точно! — отозвался полупьяный субтильный паренек, совсем еще мальчишка. — Я вообще считаю, что, пока мужик врага не убил, он не мужик. Ну или хотя бы не ранил.

Генрих посмотрел на мальчишку с сожалением, вздохнул и сказал:

— Дурак ты, Баклан. Тебя бы самого кто-нибудь пришил, посмотрел бы я на твоих родителей.

— Меня-то за что? — удивился мальчишка.

Генрих покосился на Алика Риневича, усмехнулся и сказал:

— А настоящий душман не спрашивает за что. Он «просто делает, и все».

Последнюю фразу Боровский произнес, пародируя голос Риневича. Алику это не понравилось. Он нахмурился и строго сказал:

— Ну, это ты упрощаешь. Мы-то с тобой не душманы. Мы своим угнетенным братьям помогаем. А это святое.

— Точно говорит, — подтвердил рыжеволосый юнец с едва наметившейся курчавой бородкой. — Ты, Геня, утрируешь. А тут нужно различать. Если за правое дело, то и убить можно. Это святое!

— Да че тут святого-то, я никак не пойму?! — взвился Боровский. — Ну убьешь ты его, ну и что? А его кореш тебя порешит. Потом твой кореш порешит его кореша, и так далее, пока все друг друга не перебьют. Кому это надо?

Алик презрительно усмехнулся:

— О, старик, да ты у нас, оказывается, хиппи!

— Точно! — подтвердил рыжий юнец. — Он этот, как его… па-ци-фист.

— Дитя цветов! — вставил свое слово Жора.

— Все пацифисты — гомосеки, — веско изрек субтильный паренек.

Но Генрих не обратил на их оскорбительные слова никакого внимания.

— Нет, пацаны, вы не понимаете, — гнул он свою линию.