Дэниел Абрахам. Тень среди лета
Суровая расплата – 1
Посвящается Фреду Саберхагену, первому из моих учителей
Пролог
Удар пришелся Оте по уху и рассек кожу. Тахи-кво, учитель Тахи, взмахнул лакированной розгой. Та просвистела в воздухе, словно птичье крыло. Ота выдержал: не дернулся, не вскрикнул. На глазах выступили слезы, но руки оставались в позе приветствия.
— Еще раз! — рявкнул Тахи-кво. — Теперь без ошибок!
— Ваш визит — великая честь для нас, высочайший дай-кво, — пропел Ота, словно впервые озвучивая эту церемониальную фразу.
Старик, сидящий перед очагом, пристально посмотрел на него и принял позу одобрения. Тахи-кво удовлетворенно хмыкнул.
Ота согнулся в поклоне и замер на три вздоха, надеясь, что Тахи-кво не станет бить его за дрожь. Молчание затянулось. Ота чуть было не поднял глаза на учителя. Однако не тот, а старик у огня прохрипел традиционные слова:
— Ступай же, отверженное дитя, и возвращайся к занятиям.
Ота повернулся и покорно вышел из комнаты. Лишь закрыв за собой тяжелую деревянную дверь и выйдя в холодный коридор, который вел к комнатам учеников, он отважился потрогать свежую рану.
Другие ребята замолкали, когда Ота проходил мимо; лишь раз или два взгляды задерживались на нем и на новом свидетельстве его позора. Смеялись только старшие ученики: «черные одежды», подопечные Милы-кво.
Ота отправился в свое крыло. Его класс уже спал. Мальчик осторожно снял церемониальное платье, стараясь не запачкать его кровью, и промыл рану холодной водой. Рядом с умывальником стояла глиняная плошка со жгучей мазью для порезов и ссадин. Ота зачерпнул едко пахнущую смесь двумя пальцами и нанес на порванное ухо. Потом, в который раз за время учебы в школе, сел на жесткую койку и заплакал.
— Этот мальчик… — произнес дай-кво, взяв в руки горячую пиалу с чаем. Фарфор почти обжигал пальцы. — Как по-твоему, из него выйдет толк?
— Возможно, — отозвался Тахи, поставив розгу у стены и усаживаясь рядом с учителем.
— Кого-то он мне напоминает.
— Его зовут Ота Мати. Шестой сын хая Мати.
— Братьев я помню. Тоже были способными учениками. Что с ними сталось?
— Отучились свое, получили клеймо и были выдворены, как большинство. Сейчас у нас три сотни школьников и сорок «черных одежд» под началом Милы-кво. Сыновья хайема или честолюбивых утхайемских семей.
— Так много? Я и десятой доли не видел.
Тахи принял позу согласия. Слегка развернутые запястья вносили оттенок не то печали, не то извинения.
— Лишь некоторые сильны и в то же время мудры. А на кон поставлено слишком многое.
Дай-кво потягивал чай и созерцал огонь в очаге.
— Интересно, — проговорил старик, — многие ли понимают, что мы их ничему не учим?
— Мы учим их всему: счету, азбуке. После школы любой найдет себе ремесло.
— Кроме того, которое нужно. Они ничего не знают о поэзии. Об андатах.
— Если они поймут это, высочайший, значит, они на полпути к вашим дверям. А те, кого мы выдворим… что ж, тем лучше для них.
— Неужели?
Тахи пожал плечами и уставился в огонь. Он постарел, подумал дай-кво, особенно глаза. Хотя когда-то и Тахи был зеленым юнцом, до встречи с ним. Стало быть, и морщины, и жесткость — плоды того, что дай-кво в нем посеял.
— Тех, кто не выдерживает испытания, клеймят, а потом отпускают на все четыре стороны. Они вольны идти своим путем, — сказал Тахи.
— Да, но мы отнимаем у них надежду вернуться к родным, занять придворную должность. |