Да. Это было облегчение. Он замолчал на время — на время. Я бы не перенес другого взрыва этого безумного хохота. Я был уверен в этом, и как раз в это время Гэмбрил, суровый Гэмбрил, угостил нас другим вокальным номером. Он начал требовать смены. Его голос жалобно ныл в темноте:

— Пусть кто-нибудь придет сюда. Я больше не могу.

Оно сейчас опять двинется, а я не могу…

Я сам бросился на ют, встретив по дороге сильный порыв ветра, приближение которого ухо Гэмбрила уловило издали. Паруса грот-мачты надулись с шумом, похожим на ряд заглушенных выстрелов, смешанных с тихими стонами рангоута. Я поспел как раз вовремя, чтобы схватить штурвал, между тем как Френчи, последовавший за мной, подхватил падающего Гэмбрила. Он оттащил его в сторону, посоветовал ему лежать смирно и затем подошел сменить меня, спокойно спрашивая:

— Как держать, сэр?

— Пока прямо на ветер. Я сейчас прикажу, чтобы зажгли свет.

Но, сделав несколько шагов, я встретил Рэнсома, несущего запасную нактоузную лампу. Этот человек замечал все, заботился обо всем, каждым своим движением подбадривал окружающих. Проходя мимо меня, он успокоительным тоном заметил, что показываются звезды. Так оно и было. Ветер омывал закопченное небо, пробивался сквозь вялое молчание моря.

Ограда ужасной- неподвижности, окружавшая нас столько дней, словно мы были прокляты, была сломана.

Я чувствовал это. Я опустился на комингс светового люка. Легкая белая полоска пены, тонкая, очень тонкая, появилась у борта. Первая с незапамятных — с незапамятных! — времен. Я мог бы ликовать, если бы не чувство вины, втайне не покидавшее меня ни на минуту.

Рэнсом остановился передо мной.

— Что с мистером Бернсом? — тревожно спросил я. — Все еще без сознания?

— Да, сэр… странно. — Рэнсом был, очевидно, в недоумении. — Он не сказал ни слова, и глаза у него закрыты. Но, по-моему, это больше похоже на крепкий сон.

Я принял такую точку зрения, как наименее неприятную или по крайней мере наименее хлопотную. В обмороке или в глубоком сне, мистера Бернса приходилось пока предоставить самому себе. Рэнсом вдруг сказал:

— Я думаю, вам нужно пальто, сэр.

— Я тоже так думаю, — вздохнул я.

Но я не пошевельнулся. Что мне было нужно, так это новые руки и ноги. Мои были совершенно бесполезны, окончательно изношены. Они даже не болели. Но я всетаки встал, чтобы надеть пальто, когда Рэнсом принес его мне. А когда он предложил "взять Гэмбрила на бак", я сказал:

— Отлично. Я помогу вам спустить его на главную палубу.

Оказалось, что я в состоянии помочь. Мы вдвоем приподняли Гэмбрила. Он пытался держаться мужественно, но все время жалобно спрашивал:

— Вы не уроните меня, когда дойдем до трапа? Вы не уроните меня, когда дойдем до трапа?

Ветер крепчал и дул ровно, ровно, все в попутную сторону. На рассвете, без конца перекладывая руль, мы добились того, что фока-реи сами встали прямо (вода оставалась все такой же гладкой), а затем мы стали крепить. Из четырех человек, бывших со мной ночью, я видел теперь только двоих. Я не спрашивал об остальных. Они свалились. Я надеялся, что только на время.

Наша работа на баке заняла несколько часов: двое матросов, бывших со мной, двигались так медленно и должны были так часто отдыхать. Один из них заметил, что "каждая проклятая вещь на судне весит в сто раз больше, чем ей полагается". Это была единственная жалоба, произнесенная вслух. Не знаю, что бы мы делали без Рэнсома. Он работал с нами, тоже молча, с застывшей на губах легкой улыбкой. Время от времени я бормотал ему: "Держитесь, Рэнсом!", "Полегче, Рэнсом!" — и получал в ответ быстрый взгляд.