.
И вот всего лишь на второй день этих грустных размышлений неожиданно раздается стук в дверь, и на пороге появляется небольшого росточка дедок - мне незнакомый. Молча из сумочки выкладывает на стол творог, ставит банку молока, рядом - литровую банку сметаны - одно это для меня, второй месяц перебивавшегося картошкой, фасолью и яблоками, было чем-то на грани с чудом. Выложил дедок все эти драгоценности на стол, сел на ободранный табурет и без всяких вступительных слов стал рассказывать как его… два раза расстреливали!
Первый раз - а дед с гитлеровцами бился всю войну, и притом без дураков, - в 1941 году. Дедок (тогда, естественно, еще молодой) в окопе, имея в виду гитлеровцев, сказал: "Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечем" (Откр. 13:10). И не скрыл, что эти слова не из Устава, а из Библии. Это потом, уже в 42-м, вышел пропагандистский фильм, в котором Александр Невский говорит перефразированное из Библии: "Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет", - и политруки стали эти слова взахлеб повторять. Но в 41-м этого фильма еще не было. Соответственно, не знали, как к этой мысли относиться. Ну и кто-то из комсомольцев тут же расстарался и политруку "стуканул". Тот - выше… Словом, вот уже и трибунал, за столом знаменитая тройка: комиссары бок о бок сидят за импровизированным столом; рота построена, с него уже ремень сняли - приговор: расстрелять за измену Родине. Дед заволновался - за что?! Но комиссары начала войны - они и есть комиссары. Словом, вот уже осталось только последнюю команду отдать…
Но в этот момент подлетает вестовой и сообщает, что немцы в тылу десант на парашютах выбросили. А надо знать эмоции 41-го, чтобы понять, насколько магическими были в тот период слова: "немецкий десант". Комиссары, все побросав и ни слова не говоря, бросились к машине - драп, одним словом, главные в 41-м паникеры. А дед (будущий) стоит перед построенной ротой без ремня, ждет. А ротный и говорит: не я тебя приговаривал, не мне тебя и расстреливать, - одевайся!..
А второй раз деда к расстрелу приговорили уже в 44-м, где-то, кажется, то ли в Венгрии, то ли в Румынии, тоже что-то с его высказываниями было связано. Но он мне не стал рассказывать ни обстоятельств доноса, ни того, как выпутался, а только: "А ко второму расстрелу я отнесся уже спокойней…"
Ну как тут не вспомнить слова, сказанные Пилату: "ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше"! Хоть сколько раз к расстрелу или распятию ни приговаривай…
Дед закончил рассказ про расстрелы и так же неожиданно, как и пришел, поднялся и - к двери. Сказал только зачем-то напоследок, что сам он сейчас, хотя и здесь, в Молдавии, живет - но русский. И еще зачем-то добавил, что дети его - в России… И ушел.
В этом случае, конечно, интересно все: и само "недетерминированное" появление деда, и его без всяких вступлений рассказ о расстрелах, да и сам выбор темы для монолога, а еще то, что он обстоятельства второго расстрела не счел достаточно важными, чтобы тратить на них слова, но сообщил главное: спокойнее…
Очень емкое, многоуровневое слово - в устах такого человека.
Но дедок этот не единственный такой в моей жизни.
Наитруднейший для всякого писателя период - когда еще нет ни одного коммерческого издания, и никто в рукопись даже заглянуть не хочет. Чтобы быть опубликованным, надо быть известным писателем, а чтобы быть известным писателем - надо публиковаться - этот заколдованный круг известен, неизвестно только, как его разорвать. К тому же книгоиздательский бум прошел, тиражи упали… Вот я с рукописью "КАТАРСИСа" в руках, как нищий, и ходил по издательствам, - меня отфутболивали рецензиями, из которых было очевидно, что никто рукопись не читал. И вот тогда мне и помог Дмитрий Петрович Глазков. |