Он просто не мог, не мог сообразить, что из Москвы пора убираться восвояси. Россия - не Европа, а некое особенное, отличное от остального мира место.

И когда Наполеон наконец решился, было уже поздно.

Погода испортилась - как по заказу - уже на следующий день после того, как войска оставили Москву. Но даже и в этой ситуации Наполеон действовал как придурок (если угодно, невротик) или как человек, решивший уничтожить преданных ему исполнителей. Несмотря на то, что солдаты были ему столь же рабски преданы, как и прежде, он, ощутив на физиономии дыхание осени, не приказал им бросить награбленные тяжести, которые добивали Великую армию тем, что замедляли ее отступление. Более того, ради груд награбленного золота и драгоценностей солдаты не запаслись съестными припасами.

Наполеон попытался было повести своих грабить Украину - это логично, - но русские солдаты Украину защитили, продемонстрировав наполеоновцам в сражении под Малоярославцем, что шутки кончились.

Наполеон это понял с полуслова, ответить на оплеуху под Малоярославцем даже не попытался и приказал пока еще великой армии возвращаться по той же дороге, по которой пришел, - разграбленной, почти без продовольствия. Наполеон не мог не понимать, что на этой дороге его армию ждет голод; но "гениальничать" - как он подозревал и раньше, а теперь воочию убедился - ему было позволительно только в цивилизованной Европе и в мусульманском мире.

И голод начался.

Описать, как выходила эта богатейшая (судя по стоимости содержимого их карманов и мешков) вооруженная толпа из пределов страны, которой, как они заявляли при начале вторжения, они несут свет просвещения и духовности, предоставим уцелевшим ее участникам.

Рассказывает Rene Bourgogne:

…Три человека возились около лошади; двое из них были на ногах и до того шатались, что казались пьяными. Третий, немец, лежал на дохлой лошади: бедняга, умирая с голоду и не будучи в состоянии что-либо отрезать, старался откусить кусочек, но так и умер на этих попытках…

Ему вторит Rene Bourgeois:

Ужасен был недостаток корма для лошадей; клоки полуистлевшей соломы, оставшейся кое-где от старых бивуаков, истоптанной, перемятой или сорванной с крыш немногих оставшихся изб - вот была вся их пища, и они гибли на бивуаках тысячами. Гололедка, покрывавшая дороги, окончательно доконала лошадей - в самое короткое время не стало помина кавалерии, и кавалеристы увеличили число пеших беглецов. Все полки перемешались, порядок и дисциплина пропали, солдаты не признавали офицеров, офицеры не занимались солдатами; всякий брел, как и куда ему вздумается.

Вся эта беспорядочная толпа была одета в невероятные одежды, в меха и кожи различных животных, всех цветов женские юбки, большие шали, обрывки одеял, лошадиные попоны, прорезанные в середине и висевшие по бокам. Так как обуви не было, то ноги обертывали в лохмотья из тряпок, кусков войлока и бараньих шкур, подвязанных соломой… Поверх этих лохмотьев, полных паразитов, торчали исхудалые лица, совсем почерневшие от бивуачного дыма, покрытые всяческой грязью - лица, на которых были написаны отчаяние, страх, ужасы голода, холода и всяческих бед. Не было речи о центре и флангах: вся армия собралась в одну кучу, без кавалерии и артиллерии, двигалась вместе с обозом в общем невообразимом беспорядке…

Говорит Fezensac:

Мы шли будто по непрерывному полю битвы, выдерживавшие холод умирали от голода…

Одни… валялись на снегу, другие засыпали и погибали в горевших деревнях. Я помню солдата моего полка, который походил на пьяного: он держался около нас, никого не узнавая, спрашивал, где его полк, называл свою роту, своих товарищей, но говорил с ними как с посторонними; он качался на ногах, и взгляд у него был мутный, потерянный…Солдаты, ослепленные снежными вихрями, не могли даже различать дороги и часто падали во рвы и канавы, служившие им могилами.