Эта ужасная рожа! Это кургузое туловище! Короткие ноги!

Я, честно говоря, знал, что Успенский шиз, но не думал, что до такой степени! Я тут же хотел отказаться от нее, но был поздний вечер, холодрыга, она, по всему было видно, промерзла, и я, как вежливый человек, предложил ей чаю… Она вошла, сняла шубку и оказалась в кофточке и джинсах — без шубы на нее еще можно было смотреть.

Неужели этому кретину Кирику неизвестно, что ниже ста восьмидесяти сантиметров женщина уже не модель, но и в жизни, простите, так, домохозяйка… А эта едва дотягивала до ста шестидесяти двух-трех… Я был вне себя, тут же хотел звонить Макарычу и стребовать с него сто баксов, но потом несколько остыл — у меня этого добра полно, а старик мечется, зарабатывает. Но я был зол. И девица тоже. Я начал спрашивать, что за триптих у Кирика, она сквозь зубы ответила, что я сам могу увидеть, а она ничего не понимает. И смотрела на меня пронзительно. Клянусь вам, я думал, напустит на меня порчу — что-то ведьминское было в ней…

Я стал решать, как бы поскорее и поприличнее выдворить ее, не на ночь же оставлять такое существо. Да Боже меня упаси! Но она, скажу я вам, не дура. Она все поняла. Внимательно осмотрела мои полотна, будто понимает что-то, и вдруг сказала: «По-моему, я вам не нужна».

Я даже растерялся, настолько это было сказано прямолинейно и грубо. Я не нашелся… Она выпила чашку чая без ничего — я выставил приличную закуску и даже выпить, я не жлоб, уж этого у меня нет и не будет! — и встала. Тогда я сказал ей, что да, пока я рисую один портрет, очень сложный, и когда закончу, позвоню Анатолию Макаровичу и разыщу ее. Она мне ответила очень высокомерно, что уезжает, заниматься позированием не будет и попросила разрешения позвонить. Я разрешил и вышел из мастерской.

Далеко, разумеется, я не ушел — мало ли что может прийти в голову такому злющему уродцу. Я стоял у двери и слышал, как она говорила: «Я свободна. Могу сейчас. Хорошо». Пауза. Она повесила трубку. У меня, верите, камень с души свалился: ей есть куда ехать, и мне не надо вести игры со своей совестью, а я — человек весьма совестливый, благородный, извините за нескромность.

Я вошел, она уже шла к выходу, глядя на меня знаете как? С насмешкой! Эта тля! Я готов был поставить ей второй фингал, но сдержался. Она бросила мне, как какому-нибудь служителю, «всего хорошего» и хлопнула дверью. Вот, собственно, и все, что я знаю… Так что, я думаю, она никуда не исчезла, нашла очередного шиза из художников и проживает там.

Макарычу я все-таки позвонил и высказал свое фэ, бедняга скуксился, решил, наверное, что потребую деньги обратно, но я только сказал, что, так и быть, прощаю ему ошибку…

И попросил мне найти настоящую натуру. Он позвонил незадолго до своей кончины — нашел потрясающую модель. Я спросил: такую же, как та? Он стал уверять, что от этой я приду в восторг. Я согласился, но сказал, что деньги он теперь получит после того, как я увижу. — Тут Марьянов фальшиво вздохнул: — Вскоре он погиб, и модель его я не увидел. Но мне и не нужно!

У Марьянова вдруг загорелись глаза:

— Касьян… не знаю вашего отчества…

— Гордианович, — на тебе, старый идиот. А тот, поразившись, повторил:

— Гордианович… Прекрасное имя и отчество, вы из поляков?..

Затем Марьянов подвел Касьяна к мольберту.

— Вот, — сказал он горделиво, — вот найденная мною самим красавица! Был приглашен на презентацию новой коллекции самого известного сейчас Дома моды «АК» и увидел там их главную сильфиду.