Кирик усадил Соню в кресло и принялся готовить кофе, давая ей время прийти в себя и настроиться на длинный разговор. И все-таки она лучше и умнее его! Она, которую он так оскорбил, вернулась! А он? Его корежило от собственной черствости.

Наконец кофе был готов, нашлось немного коньяка, и они сели за столик, все так же молча.

— Ну, Сонечка, расскажи мне все, как прежде. Только скажи — ты меня простила?

Она странно посмотрела на него, он вдруг заметил, что глаза у нее разного цвета: один — желтоватый, как бы прежний, другой — зеленоватый, словно у потустороннего существа.

— Простила, — коротко и бесстрастно ответила Сонечка. И он понял, что не простила. Пока, во всяком случае. Ну что ж, ему придется потрудиться, чтобы она поверила в его искренность.

Соня молча пила кофе, было видно, как ей трудно начинать исповедь. Девушка считала, что все будет совсем по-другому: она придет в блеске красоты и славы и не будет никакого тяжкого разговора, а только безудержное восхищение, удивление…

Он тут же полюбит ее… Потому что, как бы ни внушал он ей раньше, что ее уродство — это необычная красота, Соня не верила. Ей казалось, что если бы она стала красавицей, то Кирик полюбил бы ее… А тут такое!

Она забыла или не понимала, кто такой этот Кирик Успенский.

— Давай послушаем музыку, — вдруг сказал он, — хочешь Моцарта?

Соня кивнула, и он тихонько включил проигрыватель. Музыка расслабила ее, ей вспомнились их вечера, особенно тот, когда она рассказывала все о себе… Исповедь полилась сама собой, сначала спотыкающаяся, потом ровнее, глаже, но лишь по форме, ибо содержание ее становилось все чернее. Однако Кирик стойко слушал, не перебивая.

— Я считала, что знаю вас и была счастлива нашей дружбой… И была… — тут Соня замялась, — и была в вас влюблена. Я знала, чувствовала, что вы гениальный художник, и готова была служить вам вечно… Моделью, домработницей — кем угодно. Наверное, я не рассчитала свои силы. Когда вы ушли с той наглой дамой, которая смеялась, глядя на меня, я мгновенно решила уйти, чтобы не мешать вам, тем более что триптих вы почти закончили, я вам уже была не нужна и притом услышала, что я одноразовая модель.

Пошла к вашему своднику Макарычу и осталась у него ночевать, мне не хотелось вас больше видеть… А он давно предлагал мне работу у какого-то миллионера-художника, которому нужна необычная натура. И тут пришли ваши друзья… Геннадий и Олег…

Короче, я уехала к Геннадию.

Вы же знаете, как «шоферня» относится к натуре. Ну и вот. Делайте вывод. Очень скоро я ему надоела, он стал водить девиц, сделав с меня маленькую скульптурку и изругав вас — именно вас! — за то, что вы со своими закидонами всех художников пытаетесь подмять под себя…

Не буду говорить о последующей жизни, но однажды я оказалась на улице, в мороз…

И пошла по рукам. Я была у всех. Хотя никому, в принципе, не была нужна. Это вы что-то во мне нашли и сделали гениальные картинки — так сами художники оценили, еще говорили, что такое мог сотворить безумный или гений…

А они все нормальные и хотят красить красивых баб или уж гнусную старость, но не юное уродство. Уродство не должно быть юным, уродов надо убивать в младенчестве, так однажды сказал ваш Геннадий…

Я это запомнила навсегда. Таких, как я, не должно быть на земле, потому что они никому не нужны. Геннадий говорил, что он испытывает ко мне такое отвращение, что оно даже перерастает у него в патологическое сексуальное влечение, но после акта он готов меня убить.

Он меня бил.