|
Герой романа, барон Эвен Кереллио, влюбился в Терезу совершенно фантастически, заочно, то есть он влюбился в портрет какой-то женщины, по преданиям, наделавший много зла его фамилии, а потом влюбился в Терезу, увидев, что она, как две капли воды, похожа на портрет. А портрет – заметьте – был сожжен в камине еще в детстве Эвена, а явился вновь по воле рока… К чему все эти истертые, пошлые и тривьяльные «роковые» пружины, столь обольстительные для суеверия старых баб (а не женщин, потому что это не одно и то же) да для легковерия юных пансионерок? Заключение романа – верх нелепости и пошлости: помешанный рыбак, старый суеверный бретонец, Мор-Надер, искренно считающий себя колдуном и предсказателем, давно уже предрекал Эвену, что он погибнет в волнах океана в черный для его фамилии месяц (ноябрь), – и раз во время прогулки в лодке по морю едва с умыслу не утопил Эвена, за то, что тот усомнился в его даре предсказания… И вот наши несчастные жертвы любви, после смерти ребенка, решаются в черный месяц оправдать предсказание Мор-Надера – и погибают вместе с ним втроем… Удивительно эффектно, но это-то и любит толпа, а деньги за то и даются теперь, что любит толпа…
Почти на эту же тему написана и «Матильда». Прежде всего это роман длинный, длинный, длинный, растянутый, монотонный и страшно скучный; потом, это вообще преплохой роман, хотя в нем и встречаются изредка довольно удачные страницы. «Матильда» предшествовала «Парижским тайнам» и имела, хотя и далеко не такой, как эти последние, но все же огромный успех. Кроме отсутствия не только художественного, просто литературного, беллетристического достоинства в изложении, в романе этом автор обнаружил редкое непонимание того, что он делал и что бы ему должно было делать, чтобы его произведение не вовсе было чуждо правдоподобия и естественности. Из своей Матильды он силился сделать какой-то идеал женщины, что-то вроде героини добродетели и страдалицу от злобы и развращения света; а на деле выходит, что это женщина ограниченного ума, без характера, легковерная, скучная и несносная своею навязчивостию в любви, своими пансионскими мечтами о счастии вдвоем под соломенною кровлею, – и еще более скучная и несносная своими вечными жалобами, слезами и хныканьем. Уже перегоревшая в страстях, испытанная горем жизни и тяжкими страданиями, она, видя, что молоденькая девочка сделалась больна насмерть от любви к тому, которого она, Матильда, без памяти любит и которым она горячо любима, решается на самое нелепое, по его бесплодности, и самое опасное, по его следствиям, самоотвержение. Она возвращается добровольно к своему мужу, страшному негодяю и развратнику, и притворяется, что опять любит его, а между тем своего благородного и платонического обожателя наводит на мысль – жениться на девочке… Тот вдвойне в отчаянии – и оттого, что мечты его на счастие рушились, и оттого, что любимая им женщина оказалась, по его мнению, весьма основательному, пошлою женщиною, ибо могла сойтись вновь с негодяем, давно заслужившим галеры: скажите, до женитьбы ли тут ему? И как, в этом положении, навести его на подобную мысль? Но для г. Сю нет ничего невозможного; он храбр – и не трусит натяжек и неестественности. Как дурак, герой его женится на девочке, и стал счастлив. Но общий их всех враг тайно уведомил его жену, что она обязана своим замужеством самоотвержению Матильды, – и случилось то, что рано или поздно, так или иначе, а непременно должно было случиться, чем обыкновенно разрешаются подобные самоотвержения: Эмма чахла, чахла, да и умерла. Мы охотно соглашаемся, что без доброго и благородного сердца человек не может быть способен на подобные самоотвержения; но в них еще гораздо больше сердца участвует экзальтированное воображение, глубоко скрытое самолюбие, тайное желание рисоваться перед другими и в особенности перед самим собою в качестве героя добродетели. |
