– А что же тогда делает Скакке?

– Бенни? Стоит на пристани и мерзнет на ветру. Аж весь синий. Со вчерашнего дня все так и стоит.

Гюнвальд Ларссон тоже мерз, но у него для этого было, с одной стороны, больше, с другой – меньше оснований. Конечно, на норвежско‑шведской границе похолоднее, чем в Мальмё, зато он был лучше одет – лыжные ботинки, толстые шерстяные носки, кальсоны (хотя он их ненавидел), вельветовые брюки, дубленка и каракулевая шапка.

Прислонившись спиной к сосне, которая росла почти на самой границе, он не спускал глаз с бесконечного потока машин, таможенной будки, пограничного шлагбаума и временного заграждения, рассеянно слушая град проклятий, которыми водители осыпали дотошных полицейских. Это называется открытая граница? Куда подевалось северное сотрудничество? Или в Норвегию теперь въезжать так же сложно, как в Саудовскую Аравию? Может быть, это из‑за нефти в Северном море? Или из‑за того, что вся шведская полиция состоит из идиотов? Какой я вам Гейдт, черт возьми? И вообще, какое дело полиции до моей фамилии? Пока я швед и в Скандинавии действует постановление об открытой границе, полиции не касается, как меня зовут – Чаплин, Пат или Паташон. Вы поглядите только, какая очередь выстроилась по вашей милости!

Гюнвальд Ларссон вздохнул и поглядел на автомобильную очередь. Она и впрямь была изрядная, тогда как машины, идущие встречным курсом, без помех проносились в Швецию из доброй старой соседней страны. К тому же некоторые полицейские у заграждения вели себя на редкость несуразно. Ведь каждому из них выдана фотография Гейдта и подробное описание примет. Каждому известно, что он плохо владеет шведским, но прилично говорит по‑датски. Что ему около тридцати лет и рост его метр девяносто пять. Так нет же, иные по десяти минут мотали душу из лысых шестидесятилетних стариков с типичным шведским произношением. Но Гюнвальд Ларссон не один год жизни убил на бесплодную борьбу с полицейской тупостью. Пусть теперь этим занимается какой‑нибудь другой Дон‑Кихот.

Почти все машины везли на крышах лыжи, снежные скутеры, оленьи рога. Рога какой‑то ловкач продавал по бешеной цене уже на шведской стороне границы. Гюнвальд Ларссон созерцал эту картину с глубоким отвращением.

Он любил Лапландию нежно и бескорыстно – но только летом.

Рённ и Меландер вовсе не мерзли. Они сидели в относительно удобных креслах в будке со стеклянными стенами, которую смонтировала для них хельсингборгская полиция. Два отличных электрокамина поддерживали внутри приятное тепло, и время от времени молодые полицейские приносили кофе в термосах, пластмассовые кружки, пирожные и датские сдобные булочки. Почти весь поток выезжающих из страны направляли мимо будки, и, если кто‑то заслуживал более пристального внимания, у Рённа и Меландера имелись под рукой великолепные призматические бинокли. Кроме того, они были связаны по радио с сотрудниками, которые проверяли пассажиров в автомашинах и поездах. И все‑таки оба сидели с кислым видом. Рождество‑то насмарку.

Они почти не говорили, разве что когда соединялись по телефону с домом и жаловались женам.

Такова была обстановка в пятницу двадцатого декабря, за четыре дня до сочельника. В субботу стало еще хуже, в том смысле, что неработающих прибавилось, и поток людей через Эресунн возрос неимоверно. Всеми осуждаемая идея моста через пролив казалась дежурящим уже не столь нелепой. Мост хоть можно перекрыть.

Когда Мартин Бек, пробившись сквозь толпу беснующихся людей, у которых билеты не были прокомпостированы, но которые все же рвались на очередной рейс, добрался до пристани катеров на подводных крыльях, оказалось, что штурман, отмечающий билеты на готового к отправке «Бегуна», – датчанин и крайне подозрительно относится к лицам, называющим себя комиссарами уголовной полиции и не могущим подтвердить свои слова документами.