Мур: — Не обреченность, а афричённость.

(т. е. обреченность на Африку)

10-го июля 1931 г., Мёдон

встреча с внучкой пушкина

Прихожу к Елене Николаевне Арнольд. У нее сидит дама — белобрысая — белорыбица — альбиноска, страшно-постная и скучная. Через несколько минут после моего прихода E. H. со свойственной ей бесцеремонностью начинает ее — всячески выживать: — А Вам никуда не нужно идти? — М. б. Вам уже пора идти? — и так далее, и чем далее — тем грубее. Но дама — сидит, и E. H., когда убеждается, что сидеть — будет, глубоким, громким, даже не актерским, а декламаторским голосом — мне:

— А Вы зна-аете, дорогая! кто у меня сидит?

Я, робко: — Вы, кажется, сказали Госпожа Розен… Розен…

— Розенмайер — что! Розенмайер — ничто. Эта дама — внучка Пушкина. Родная внучка Александра Сергеевича.

— И я, ничего не успев: — Дочка? — Сашки?!

За 6 лет Парижа я у E. H. была в третий раз и ждала встретить у нее старую Татищеву, «на которую» E. H. меня и пригласила — и до того ждала, что сначала подивилась ее молодости (Татищевой — около 80-ти лет) и такой полной белобрысости. (И даже «Розен…» не смутило.)

И вместо нее — встречаю внучку Пушкина, бывающую у E. H. раз в год и зашедшую случайно.

На вид — 45 лет (самый постный возраст! самый неудобоносимый и выносимый, самый двусмысленный! (сейчас (1938 г.) — мой) когда сам не знаешь — кто ты, на что похож, — впрочем, не сам, а сама, ибо у мужчин этого возраста нету) — итак, на вид 45 лет, но должна быть моложе, если не предполагать, что породила свою Светлану (названную, очевидно, в честь Пушкина, хоть это — Жуковского) 37-ми лет — что тоже возможно: всю жизнь собиралась — и разродилась.

О Светлане этой — Светике — говорит захлебываясь, показывает фотографию и открытку: тоже белорыбица — в русском костюме, за который где-то, конечно, получила какой-то приз, а пишет — 8 лет — Je tan brase. Учится во французской школе. По-русски не читает и не пишет вовсе — и наверное не говорит. Сейчас — для точности — гостит в Баварии: оттуда анбразирует.

Итак — внучка Пушкина, родная дочь Александра Александровича, генерала, почетного опекуна, бывавшего у нас в доме в Трехпрудном, куда ехал мимо дома Гончаровых, с нашим — смежного (наш — дом № 8, шоколадный, со ставнями, с двумя огромными серебряными тополями. Разобран в Революцию на дрова), родная дочь пушкинского Сашки — и жена «маленького русского офицера», сидящего в Шарантоне (у E. H. там сидит сын, и знакомство на этой почве).

Белобрысая белобровая белоглазая немка, никакая, рыбья, с полным ртом холодного приставшего к нёбу сала (жирно картавит).

— У Вас есть какой-нб. листок Пушкина?

Она, с удовлетворенной и даже горделивой улыбкой:

— Ни-че-го. Папа всё отдал в Академию наук.

Узнала от нее, что оба пушкинских имения живы (в Революцию был упорный слух, что Михайловское сгорело) — но сильно запущены. Единственное собственное — не на вопрос — сведение (вставка в наш с E. H. разговор) — что Ганнибал был куплен Петром за бутылку рома — сведенье, к которому уже Пушкин относился юмористически и уцелевшее только благодаря его реплике — насчет ваших предков, приносивших и уносивших царям ночные горшки (посудины).