— Это тоже вид сверху, — прозвенел голосок Фончито. — Но вот что интересно: как он сделал набросок? Точно не на лестнице, ведь рисовал-то он себя. Ты заметила, мамочка?

— Я заметила совершенно неприличную картину, — заявила донья Лукреция. — Давай-ка пролистаем дальше.

— А по-моему, она очень грустная, — горячо возразил мальчик. — Посмотри на Шиле. Он словно согнулся под тяжестью невыносимых страданий. Смотри, он вот-вот расплачется. Тогда ему был всего двадцать один год, мама. Как ты думаешь, почему эта акварель называется «Жаркое причастие»?

— Не знаю и знать не хочу. — Донья Лукреция начала сердиться. — Она так называется? Так этот господин не только бесстыдник, но и богохульник в придачу. Немедленно переверни страницу, пока я ее не порвала.

— Что ты, мамочка! — возмутился Фончито. — Ты не поступишь как тот судья, который вынес картине Эгона Шиле смертный приговор. Ты просто не можешь быть такой несправедливой и ограниченной.

Гнев мальчика казался вполне искренним. Его глаза сверкали, ноздри подрагивали, лицо пылало, и даже уши стали пунцовыми. Донья Лукреция горько пожалела о своей неуместной вспышке.

— Что ж, ты прав, живопись, да и вообще искусство нельзя мерить обывательскими мерками. — Она нервно потерла ладонь. — Но ты, Фончито, все время выводишь меня из равновесия. Невозможно понять, говоришь ты от чистого сердца или что-нибудь замышляешь. Я не знаю, кто передо мной: ребенок или злобный, испорченный старик под личиной Младенца Христа.

Мальчик растерянно смотрел на мачеху, всем своим видом выражая глубокое изумление. Он часто моргал, силясь понять, в чем дело. Неужели она и вправду оскорбила пасынка нелепыми подозрениями? Вот еще. И все же, когда на глаза Фончито навернулись слезы, донья Лукреция почувствовала себя виноватой.

— Я сама не знаю, что говорю, — пробормотала женщина. — Забудь. Лучше давай поцелуемся и помиримся.

Фончито обнял мачеху и прильнул к ее груди. Донья Лукреция ощутила трепет хрупкого тельца ребенка, пребывающего в той поре, когда мальчики и девочки еще почти не отличаются друг от друга.

— Не сердись на меня, мамочка, — прошептал Фончито ей на ухо. — Лучше поправляй меня, если я что-нибудь делаю не так, давай мне советы. Я стану таким, каким ты хотела бы меня видеть. Только не сердись.

Фончито говорил едва слышно, уткнувшись мачехе в плечо, и женщина с трудом его понимала. Внезапно она почувствовала, что в ее ухо скользнул быстрый, словно стилет, язычок. Донья Лукреция не решилась сразу оттолкнуть мальчика, и он принялся покрывать ее шею влажными поцелуями. Наконец женщина, дрожа всем телом, мягко отстранила пасынка — и посмотрела ему в глаза.

— Тебе щекотно? — Фончито откровенно наслаждался собственной удалью. — Ты же вся дрожишь? Тебя током ударило, мамочка?

Донья Лукреция не знала, что сказать. Она вымученно улыбнулась.

— Все время забываю рассказать, — как ни в чем не бывало продолжал Фончито, устраиваясь на ковре. — Я начал претворять в жизнь наш план.

— Какой еще план?

— Вашего с папой примирения, конечно, — ответил Фончито, нетерпеливо махнув рукой. — Знаешь, что я сделал? Сказал ему, что видел тебя в Вирхен-дель-Пилар, невероятно элегантную, под руку с мужчиной. И вы были похожи на молодоженов.

— Зачем же ты соврал?

— Чтобы заставить его ревновать. И заставил. Ты бы видела, как он занервничал!

Фончито жизнерадостно рассмеялся. Услышав страшную новость, папочка сделался белым как полотно; закатил глаза и не проронил ни слова. Потом потребовал подробностей.