Вы примете меня, господин мой?

Аноним

Донья Лукреция заснула рассерженная, сжимая в руке письмо, а наутро проснулась в отличном расположении духа. Ее охватило смутное сладострастное чувство. Она аккуратно расправила бледно-голубой, приятный на ощупь листок с напечатанным на машинке текстом.

«Ничком, перед зеркалом, на кровати…» Кровать у доньи Лукреции была, хоть и не с расписанными индийскими шелками или индонезийским батиком, как настаивал ее неизвестный корреспондент. Он хотел, чтобы она легла навзничь, голая, с распущенными волосами, согнув ногу и отвернув лицо, превратилась в климтову Данаю (даже если сама она не сможет в это поверить) и притворилась спящей. Ей надлежало время от времени поглядывать на свое отражение, повторяя: «Я желанна и боготворима, я прекрасна и любима». С глумливой усмешкой и озорным блеском в глазах, отраженным небольшим зеркалом на туалетном столике, донья Лукреция расправила простыни и попыталась следовать инструкциям. Правда, она не могла видеть себя целиком и не знала, удалось ли ей правильно изобразить позу Данаи с топорной репродукции на почтовой открытке, которую таинственный незнакомец предусмотрительно приложил к письму.

За завтраком, рассеянно слушая болтовню Хустинианы, под душем и одеваясь в своей комнате, донья Лукреция размышляла о том, кто мог быть автором вчерашнего послания. Дон Ригоберто? Фончито? А что, если они вместе его написали? Какая нелепость! Нет, эта версия никуда не годилась. Логичнее всего было заподозрить Ригоберто. Весьма изысканный способ дать ей понять, что, несмотря на разрыв, она остается героиней его сумасбродных фантазий. Намекнуть, что не все потеряно. Нет. На Ригоберто это не похоже. Он ни за что не вернулся бы к женщине, которая обманывала его в его собственном доме с его собственным сыном. Что ж, если письмо написал не ее бывший муж, это мог быть только Фончито. Разве мальчишка не был помешан на картинах так же, как его отец? Разве он не обладал восхитительной и отвратительной привычкой путать реальную и нарисованную жизнь? Да, это он, больше некому. К тому же ее пасынок выдал себя, упомянув Климта. Стало быть, нужно разоблачить его, пристыдить. Нынче же.

Часы ожидания показались донье Лукреции бесконечно долгими. Женщина сидела в столовой, не спуская глаз с циферблата часов, и с тревогой думала о том, что же будет, если она ошиблась.

— Боже праведный, сеньора, можно подумать, будто вы ждете кавалера на первое свидание, — подначила ее Хустиниана.

Вместо того чтобы посмеяться, донья Лукреция вспыхнула.

Едва переступив порог столовой, ангелочек в помятой школьной форме швырнул на пол портфель и со всех ног бросился к мачехе, но та остановила его:

— Нам предстоит очень неприятный разговор, молодой человек.

В синих глазах мальчика мелькнули беспокойство и любопытство. Он, скрестив ноги, уселся на полу подле мачехи. Донья Лукреция заметила, что на одном ботинке у него отскочила пряжка.

— О чем, интересно?

— Об очень неприятных вещах, — повторила она, демонстрируя письмо и открытку. — О самых подлых и трусливых людях на свете: об анонимах.

Мальчишка не побледнел, не покраснел, не повел и бровью. Он смотрел на мачеху с интересом, не выказывая ни малейших признаков тревоги. Донья Лукреция протянула ему письмо, и Фончито с очень серьезным видом, высунув кончик языка, прочел анонимку от начала до конца. Он несколько раз пробегал глазами каждую строчку.

— Здесь есть два слова, которые мне непонятны, — сообщил Фончито, подняв на мачеху ясный взгляд. — Елена и батик. У нас в академии есть девочка по имени Елена.