А что же огонь? И огонь — зверь. Хищна, необорима его природа. Владеть ею нельзя. Приказывать — напрасно. И лишь только любовью…

Они кричали: «Беги! Беги! Скорей! К реке!»

А реки-то и не было. Не было реки рядом.

Лишь тьма, тьма жаркая, пустынная — черной мертвой водой вокруг стояла, черным колесом катилась по ободу времени.

И купцы увидали. И я увидал, из поднебесья своего. Медленно, медленно сползло пламя с Господнего хитона. Медленно стали сворачиваться в красные кольца, опадать на землю алыми, бронзовыми листьями лепестки, языки огня. Из алых они становились — голубыми. Из золотых — синими. Из кровавых — небесными.

Мальчик мой весь стоял теперь в объятиях синего, мощного света!

Да, света; а не огня.

Он весь горел; и синее пламя пробивалось наружу у него изнутри, из-под ребер, из-за ключиц; и улыбка тихо светилась на золотом, нежном, почти младенческом сейчас лице его; и тихо, тихо опустил он руки перед покоренным костром, и тихо улеглись возле его ног, как укрощенные красные волчата, львята играющие, опасные, гибельные пламена.

А сам он стоял в пламенах целебных, непонятных; бессильных что-либо сделать его коже, его одежде, его глазным яблокам и всей остальной его плоти — пяткам и ляжкам, ресницам и волосам, мышцам и костям.

Он горел на глазах у друзей его! И вот огонь отступил.

Он умирал! И вот он жив.

И даже следа ожогов, волдырей, к коим нельзя прикоснуться, а также сажи, в кою превратился край одежды его, не отыскать нигде на нем.

И в круге синего, ярчайшего света стоит он, и купцы, сев на землю от изумленья и ужаса, глядят, глядят на него безотрывно, ибо не знают, опасен ли голубой огонь, внутри же него Исса пребывает; и как долго синее пламя будет обнимать спутника их; и нужно ли звать на помощь, да и кого в пустыне звать?

Разве дикий кот прибежит, напуганный криками, полосатой, пятнистой тенью под ноги шарахнется, и не успеет Черная Борода сдернуть с плеча колчан и выдернуть стрелу.

«Эй, Исса, — робко, вмиг охрипшим, осипшим голосом позвал его, молча стоявшего, Розовый Тюрбан, — цел ли ты? В воздухе мясом горелым не пахнет. Как исцелился ты? Кто помог тебе?»

Замолчал; и все услышали звуки теплой ночи.

Пах пряный чабрец. Доносился нежный, еле слышный треск — трещали крупные, как поросята, жирные цикады, а иной раз в чернично-черном воздухе просверкивала серебряным призрачным крестом железно гремящая стрекоза. Огромные стрекозы летали взад и вперед, натыкаясь то на морды верблюдов, то на скулы людей или тюрбаны их. Жара, доверху наполнившая, как вскипяченное на огне буйволиное молоко, весь долгий, будто заунывная песня, день, к полночи превратилась в сладкий, вязнущий на зубах, медленно текущий в сонное горло рахат-лукум: жару можно было кромсать ножом, кусать, смаковать, наслаждаться ею, а не страдать от нее.

И в томной, пряной ночи услыхали купцы голос мальчика, неподвижно у догорающего костра стоял он, объятый нежно-струистым, бирюзово-синим светом:

«Не бойтесь. Никогда ничего не бойтесь. Люди боятся огня. Боятся злого разбойника. Голода. Неразделенной любви. Боятся ступать стопой в новые земли. Боятся смерти. Да, главное, самое верное — смерти они боятся».

«А ты?! Разве ты не человек?!» — крикнул Черная Борода.

«Я человек, — тихо сказал Исса, — и вы тоже люди».

«Ты горишь светом геенны!» — положив ладонь себе на горло, хрипло воскликнул старик, лицо коего было похоже на старый, высохший инжир.

«Вы видите свет. Я тоже вижу свет, — сказал мальчик, мой господин, спокойно и весело. — Возблагодарим же Бога за свет».

Он поднял руки над костром вверх, к звездному небу.