В кузнеце Аврааме Тимофей неожиданно обрел для себя пестуна-учителя.

Был Авраам широкоплеч; на темную гриву волос его, стянутых ремешком по высокому челу, легла широкая седая прядь. Седые нити в густой бороде, выдавая возраст, не ладились с молодыми, приметливыми глазами.

Как-то, еще несколько лет назад, принес Авраам отцу Тимофея в починку свои сапоги из конской кожи, с высоким железным подбором и гвоздями по всей подошве. Отец, поглядев на отвалившийся каблук, хмыкнул:

– Не поймешь: кузнец громыхалы сии делал или наш брат сапожник?

Авраам усмехнулся:

– Кто бы ни делал, а верно послужили.

Тимофей в это время сидел у окна – резал кожу для ремней. Вот с того прихода и привадил кузнец Тимофея, зазвал его к себе в гости.

Жил Авраам на Розваже – улице Неревского конца, у земляного вала, жил бедно, с сестрой, старше его лет на десять, племянником и матерью, древней старухой.

Тимофей зачастил к кузнецу: жадно слушал его рассказы о дальних народах и странах, где довелось побывать ему, о чудных обычаях, а потом стал Авраам обучать его грамоте. Читали Часослов, Псалтырь, Евангелие, писали на кусках березовой коры. В фартуке, с засученными рукавами кузнец присаживался к пеньку-столу и, неловко держа в огромных прокопченных пальцах костяное острие, процарапывал на бересте буквы, складывал из них слова.

Нынешний вечер был для Тимофея настоящим праздником.

Когда монах произнес: «Солнце светит на небе. Игорь князь в Русской земле!» – Авраам, вспомнив, как в скитаниях тосковал по родной земле, побледнел от волнения:

– Истинно так… По отчине и кости плачут…

Сейчас, снова переживая этот вечер, Тимофей думал: «Вот бы написать „Слово о Новгороде“, о Волхове величавом, что скоро покатит неторопливые волны свои мимо лесов, мимо древних селений…»

Луна проложила через реку широкий серебряный мост. Было светло как днем. Впереди Тимофея, дробно, словно козочка, постукивая каблуками по деревянному настилу, шла девушка в шубке из бархата, подбитого мехом, в шапке-столбунце, из-под которой свешивались косы с красными лентами. Рядом с девушкой плыла, раскачиваясь, полная пожилая женщина. Тимофей слышал, как она сказала с опаской:

– Пойдем скорее, Оленька, боязно!

– Да ну, тетя, чего бояться! – громко, не для тетки, ответила девушка приятным грудным голосом.

И эта Оленька тоже была в «Слове» о Волхове, о Новгороде, о луне, заливающей землю светом, о нем – пусть некрасивом, никому не нужном и все же счастливом Тимофее.

Они уже миновали на Великой улице двор с высоким жердяным оплотом, за которым глухо рычали спущенные на ночь с цепей собаки, когда откуда-то вынырнули подгулявшие парни. Один из них, плюгавенький, вертлявый, подскочил к девушке, хихикая, попытался обнять ее.

Кровь прихлынула к лицу Тимофея, не помня себя от гнева, он бросился на обидчика, но его сразу оглушили кистенем, сбили с ног, стали топтать сапогами.

– Помогите, люди добрые, помогите! – закричала тетка Ольги, прикрывая собой дрожащую от испуга девушку.

В дальнем конце Козьмодемьянской послышался торопливый бег: кто-то спешил на помощь. Налетчики трусливо разбежались, оставив Тимофея на промерзшей земле.

Тетка Ольги склонилась над ним. Лицо его с коричневым родимым пятном на левой щеке было бледно, окровавлено. Ольга, всхлипывая, пробила ледок подмерзшей лужи, смочила платок и подала его. Женщина стала обтирать Тимофею лицо.