— В том, где хранятся грамоты и казна? — спросил Гизельберт, ужаснувшись.

— Да, — подтвердила она.

— Святой Иисус! — в великом волнении побожился он по-солдатски, мысленно тут же пообещав себе искупить этот грех. — И сколько их было?

— Я обнаружила пятерых. — Лицо Ранегунды оставалось мрачным. — Я никому не сказала о том. Даже брату Эрхбогу.

— Очень надеюсь, что это и впредь останется между нами, — с дрожью в голосе произнес Гизельберт. — Подумать только! Целых пять штук! Там, где золото и все документы! Господи, упаси нас! А вдруг их не пять? Вдруг их там больше! Ты не смотрела?

— Смотрела, но… — Она осеклась. — Я проверю еще раз, если хочешь.

— Нет! — почти выкрикнул полушепотом он. — Оставь все как есть. Ты увидела и рассказала. Этого предостаточно. — Брат Гизельберт поежился, пряча руки в широкие рукава своего монашеского облачения. — Что еще?

— Незначительная проблема. — Она показала жестом насколько. — Касается капитана Мейриха.

— С ним что-то не так? — спросил быстро он.

— Не с ним, а с его зрением. Оно стало его подводить: куриная слепота не дает видеть нормально. Старик сам сознает, что это мешает ему исполнять свой воинский долг, однако в отставку уйти не желает. — Ранегунда произносила все это бесстрастно, однако взгляд ее был печален. — Его дети уже почти выросли и могут о нем позаботиться, но ему претит перспектива сделаться никчемным слепцом, греющимся на солнышке и нудно бубнящим о своих прежних победах. — Она вновь уважительно — до колен — приподняла свои юбки. — Дай мне знать, как с ним поступить, когда я вновь приеду к тебе — уже в урочное время.

Брат Гизельберт задумчиво покивал.

— Новость довольно печальная, — вздохнул он. — Капитан Мейрих сызмальства обучал меня воинскому искусству.

— Ему уже около сорока. Что тут поделаешь? — раздраженно бросила Ранегунда, потом, не ожидая ответа, развернулась на каблуках и с коротким кивком покинула помещение.

— Я буду молиться о ниспослании мне наиболее правильного решения, — сказал брат Гизельберт затворяющейся за сестрой двери, затем шагнул к ней и задвинул деревянный засов, прежде чем покинуть сторожку и снова ступить на монастырскую землю.

Ранегунда, подхватив юбки, забралась на мышастого мерина и ударами каблуков пустила его галопом, знаком повелев двум ожидающим всадникам следовать за собой. Лицо ее было застывшим как маска, ибо ей не хотелось показывать своим спутникам, насколько она разочарована неурочным свиданием с братом. Он совершенно переменился: стал нерешительным, скрытным и разговаривал с ней как чужой человек.

Рейнхарт, младший из конников, с криком «Медхен! Постойте!» — припустился за ней. Старший сопровождающий, Эварт, предпочел быстрой скачке трусцу.

Наконец Ранегунда придержала коня, позволив тому перейти на легкую рысь.

— Прошу прощения, — сказала она подскакавшему Рейнхарту, — это было не очень разумно. — Глаза ее сузились. — Но я для тебя не барышня, а командир.

— Превосходная гонка, — откликнулся Рейнхарт, похлопывая по шее свою гнедую кобылу и полностью игнорируя сделанный ему выговор. — Хорошо иногда почувствовать на лице ветерок!

Справа от них простиралось Балтийское море, более беспокойное, чем час назад.

Ранегунда указала на горизонт.

— Там собирается дождь.

— А урожай еще на полях, — с философским спокойствием заметил Рейнхарт.