|
По дороге начал высчитывать время, что было нетрудно, несмотря на провал в памяти: в течение свидания он машинально отмечал минуты, чтоб не опоздать на объяснение к Анюте. Выходило, что в светелке он отсутствовал не больше десяти минут. Что могло случиться за это время? Даже если кто-то там побывал и дал знать в милицию или в «скорую» — забрать ее, убитую или раненую, не успели бы. Значит, она ушла сама, убежала, спряталась от него. Он сидел у себя в кабинете. Говорил ей о любви, плакал и просил прощения — защитная реакция от невыносимого страдания. Вдруг зазвонил телефон. Было шесть часов. Схватил трубку, голос Анюты: тяжелое настроение, она приезжает в Отраду. Ему было все равно, говорить он не мог, но кое-как выдавил: «Я тебя жду»… («Зачем, зачем я так сказал — кого я жду?») Безумие! Надо взять себя в руки, ведь ничего еще не кончено. Наскоро принял холодный душ, выпил кофе, поднялся в мастерскую. Гоги спал, проснулся и поинтересовался: ушла ли дама. Ушла, но, возможно, вернется. «Какая женщина, прелесть, завидую», — жизнерадостно поздравил приятеля Гоги. Они спустились вниз, и вскоре появилась Анюта. Любопытно, как инстинкт самосохранения начинал овладевать Дмитрием Алексеевичем. Еще до ее прихода он дал понять Гоги, что никаких намеков на свидание с дамой не потерпит. Никакого свидания вроде бы и не было. «О чем речь! За кого ты меня принимаешь? Я вообще сразу уйду». — «Нет, ты не помешаешь, ты человек светский, остроумный, развлечешь». («В каком умопомрачении я пригласил Анюту? Я себя выдам. Пусть спасет человек посторонний».) И Дмитрий Алексеевич затеял вечер с коньяком. Гоги вел себя безукоризненно — и все же у него проскользнула фраза, которая помогла мне разрушить алиби художника. Анюта ушла в десять и каким-то образом умудрилась опоздать на последнюю электричку.
Я поняла, что здесь объяснение не состоится, и поехала к Борису. — Который в это время работал дома, — вставил математик. — Да, я видела свет в окне… но не решилась, просидела, как дура, во дворе. Иван Арсеньевич, я опоздала, вы мне верите? Верю. Жаль только, что впоследствии вы не рассказали об этом Дмитрию Алексеевичу. Это избавило бы вашего отца от такой муки, может быть, спасло бы его. — О чем вы? Скоро узнаете. Дмитрий Алексеевич поехать с вами в Отраду не мог, он боялся. Всю ночь он пил, но не пьянел. И рано утром уже сидел у телефона. Звонок Анюты: Маруся исчезла. Значит, он не сошел с ума и есть надежда. Гоги он сказал, что ночью пропала дочка его друзей. Полдня он звонил бывшим Марусиным одноклассникам, на квартиру Черкасских, еще полдня заставлял себя поехать в Отраду. Прибыл в начале восьмого и с изумлением выслушал версию Анюты для мужа, которая и легла в основу официальной версии. Поразительно! Какие-то страшные силы хранили его. Под утро Дмитрий Алексеевич поехал во Внуково, успев, однако, переброситься с Анютой словечком: зачем она все это сочинила? «Боишься мужа?» — «Папа велел молчать. Он, по-моему, что-то знает. Учти, я расскажу ему о нас с тобой. Будь готов, но сам не говори ничего». На опознании, вспоминал Дмитрий Алексеевич, его так и подмывало сознаться, он был уверен, что не выдержит. Но вот милиционер откинул простыню: незнакомое девичье лицо в кровавых подтеках. Надежда оставалась. Как ни странно, надежда (нет, ее слабая, ускользающая, мистическая тень) оставила его только тем вечером на даче, когда я сказал при всех: «Она была задушена в среду в четыре часа дня». Начались игры затравленного зверя, в которые он играл с наслаждением. Но в те дни, три года назад, он ничего не понимал. Лишь слова сумасшедшего друга, долетевшие из погреба, Заставили очнуться. Впрочем, из этого бреда он понял только два слова: полевые лилии. |
