Саня замолчал. Она шла меж деревьями по первому чистейшему снегу — такой он запомнит ее навсегда. И снег — с черно багряными пятнами в мгновенных фотовспышках… сгустками, лужами крови.

Драгоценный Покров.

Сквозь свет и сумрак воспоминаний донесся голос следователя:

— …и ваша гипотеза блестяще подтвердилась.

— Тогда я про все это забыл. Не знаю, сколько я стоял на снегу. Бросился в сарай, стащил Анатоля с лежанки. Что-то упало со стуком. Поднял — пистолет. Я бы, наверное, выстрелил… не знаю.

— К счастью, все пули были расстреляны, констатировал майор сдержанно. — Вся обойма. Чтоб, значит, наверняка. Стрелял с пятнадцати метров. В собственный призрак, так сказать, в горячечный кошмар. Следов в саду множество…

— Мы все выходили накануне.

— Но от его калош хорошо просматриваются — к могиле. На земле и на снегу. Потом пошел в сарай за той же лопатой (закопать второй труп), лопата стояла прислоненная к изголовью лежанки, на рукояти его же отпечатки. Рядом на полу початая бутылка. Очевидно, глотнул и забылся. Если вылечат — стопроцентная «вышка». В общих чертах дело можно считать завершенным. И вот еще что (это не для протокола): предупредите свою тетушку, чтобы она больше… не шалила. Исходя из трагичности происшедшего, ее оштрафовали минимально, но взяли на заметку. Если история с самогоном будет иметь продолжение…

— Не будет. Обещаю.

Их было всего трое. Трое мужчин в обширной пустынной зале, в окнах которой внезапно вспыхнуло неуместное солнце. Прощание на исходе (будем надеяться) эры атеизма: без батюшки, без молитвы, без надежды. Нет, нет, всегда есть надежда… Кому я это говорил? И кто ответил: «Не всегда»? Убийца! Саня чуть не застонал в нестерпимой муке, и в душе сами собой ожили слова вечные: «Ныне отпущаеши рабу Свою. Владыко, по глаголу Твоему…» Распорядительница в казенном трауре с глазами пустыми (словно вестница небытия) произнесла что-то, указывая на гроб. Приглашает прощаться. Владимир вдруг закричал бессвязно, забился. Вика охватил его за плечи, шепча на ухо. Грянула с металлическим привкусом музыка. Надо бы уйти, не приходить вовсе (он здесь посторонний — более того, виновный, в их глазах). Виновный, виновный — но не трус и не предатель. А, да что теперь… ничего не имеет значения, кроме этой вот муки. Он не подошел, не посмел, стоял поодаль, как прикованный. Крышка захлопнулась. Викентий Павлович забросал ее цветами-ворох последних пышных хризантем. Служитель подтолкнул катафалк с гробом, и он медленно поплыл по рельсам (все здесь было омерзительным), поплыл за занавес из черного бархата, исчез, низвергнулся в печь огненную.

Он не помнил, как вышел из крематория на кладбище, пошел куда-то по дорожке с ощущением безнадежности, бесповоротности (молитва не помогает, недостоин). Шел, покуда на пути не выросла стена. Да, та самая железобетонная стена с замурованными урнами… А веночек?.. Не забыть… Он же предназначался для другой! Что это со мною?.. Саня невидяще вглядывался в даты, в лица на фотокарточках, еще живые, но уже мертвые. И ее прах скоро будет замурован — и я буду приходить к этой стенке? Все казалось противоестественным, и почему-то вспомнились бабочки Божьего мира. «Да, я узнаю тебя в Серафиме…» За спиной раздался негромкий голос младшего компаньона:

— Александр Федорович, вы едете?

— Куда? — Саня обернулся. Вика в голландском плаще.

— Домой. Я завожу вас с Володей на Жасминовую, а сам по делам, заказчики вечером отлетают…

— О чем вы?

— Мне не хочется сегодня оставлять его одного. Провожу клиентов и подъеду. Володя человек мужественный, без сомнения, но подобные обстоятельства хоть кого с ног собьют.