Подчас, правда, казнь превращалась в балаган. Преступники, идущие на эшафот, пытались выжать из ситуации все возможное. Некий джентльмен, приговоренный к смерти в 1411 г., не только благосклонно ответил на формальную просьбу палача простить тому его грех, но и потребовал, чтобы прощение было скреплено поцелуем! В результате зеваки, собравшиеся поглазеть на казнь, рыдали в голос от умиления. В романе финского автора Мики Валтари «Микаэль Карваялка» (Mikael Karvajalka), действие которого разворачивается в XVI в., описывается, как человек, которого вот-вот должны казнить, поворачивается к собравшимся на площади и тщательно подбирает последние слова, вещая с эшафота, «словно желая показать, что он получил достойное воспитание»:

«Прощайте, достопочтенные бюргеры и прекрасные дамы! К вящей радости вашей, вскоре мне предстоит сплясать на негнущихся ногах свой последний танец в объятиях ветра! Я последую в райские кущи за своим братом, который ожидает меня там согласно тому обещанию, что Господь наш Иисус Христос дал на кресте разбойнику. Я благодарю великодушного святого отца, который подарил мне надежду на вечную жизнь, и благодарю также заплечных дел мастера, который своими умелыми руками вскоре наденет мне на шею пеньковый воротник, – если я о чем и жалею, так это о том, что бедность и несчастье мешают мне вознаградить этого достойного человека, как он того заслуживает. Прощай, прекрасная страна, прощайте, вольный ветер и легкие ласточки в облаках. Добро пожаловать, брат мой ворон, на последний пир – выклевать мои ясные очи!»

Если публичные казни для обычного человека были своего рода развлечением – туда приходили поплакать и послушать пламенные речи, которые с театральным искусством произносили приговоренные к смерти, – то у организаторов «мероприятия» задача была совершенно иной. Казнь являлась для власть имущих способом держать народ в узде; это был метод устрашения, с помощью которого высшие классы вносили порядок в тогдашние шаткие общественные устои.

Также во дворцах и замках считалось приличным время от времени заливаться слезами, неважно, насколько искренними. Так, посланник французского короля, державший речь при дворе Филиппа Доброго, несколько раз принимался рыдать. Когда же этот дворянин попрощался с двором герцога Бургундского, все присутствующие заплакали в голос. Людовика XIV, нанесшего визит в Бургундию, также неоднократно видели в слезах. Во время мирных переговоров в Аррасе в 1435 г. люди были так впечатлены убедительными речами послов, что, лишившись дара речи, падали на землю со вздохами, всхлипами и рыданиями.

Как становится понятно, раньше не принято было стесняться публичных слез, скорее уж наоборот – способность плакать служила признаком добросердечия и благородной натуры. В особенности необходимо было проявлять чувства дворянину: для тогдашней элиты общества слезы являлись способом выразить «привилегированную эмоциональность», которая была подарена аристократам по праву рождения. Слезы, в отличие от крестьянского пота и животных испражнений, были ничем не оскверненной жидкостью, которая считалась признаком натуры благородной и способной к состраданию.

Искоренение слезливости

Еще в XVIII в. плакать в театре или при чтении книги было в порядке вещей. Так, в Мангейме во время премьеры пьесы Шиллера «Разбойники» (1782) зрители в зале по ходу действия вскрикивали и, громко всхлипывая, обнимали друг друга. В романе Гете «Страдания юного Вертера» (1774) главный герой практически ничем другим и не занимается: только постоянно плачет и утирает слезы. И все же мода и идеалы меняются. Протестантская этика и расцвет буржуазии привели к искоренению публичного проявления чувств, и в результате нормы в отношении проливания слез тоже пришлось пересмотреть.