Ну, взяли они с Черняевым труп, обернули мешковиной и отнесли подальше, на пустырь. Там и бросили. Больше таких поручений ему выполнять не приходилось, да и вообще о Черняеве больше он ничего не знает.

— А Ферзя вы давно знаете? — задал новый вопрос Миронов. — Как, кстати, ее фамилия?

— Ферзи‑то? Нет, ее фамилии я не знаю и, кто она такая, не знаю. Она хитрая, осторожная…

Как уверял Семенов, Ферзь появилась на его горизонте около полугода назад. Назвала пароль, ну, он и стал выполнять ее поручения. Он, Семенов, когда Ферзь появилась, доложил, конечно, Черняеву. Кстати, и фамилию Черняева он тоже не сразу узнал. Сначала был Король. Король, и все. Черняев говорит: раз пароль правильный, делай, что она велит, только мне про все докладывай.

Между прочим, ему, Семенову, показалось, что Черняев ждал эту Ферзь, появлению ее ничуть не удивился. Да, еще. Как Ферзь объявилась, Черняев перестал пересылать вещички в Москву. И из Москвы ему Семенов больше ничего не возил, все Ферзь да Ферзь.

— Скажите, — спросил Миронов, — а поручения к Черняеву от Ферзи или от нее к Черняеву вы получали?

— Нет, такого не случалось. Да они, по‑моему, и знакомы не были. Вот Черняев, тот, говорю, вроде бы знал о появлении этой дамочки, а она о нем и слова не говорила.

Закончив показания о Черняеве, Семенов перешел к истории своей вербовки сначала гестапо, потом американцами. Спешил рассказать, захлебывался. Но допрос надо было кончать: прошло немало времени.

Поинтересовавшись, как идут дела с Б., которого генерал Васильев допрашивал сам, Андрей узнал, что от прежнего чванливого и самонадеянного иностранца и следа не осталось: Б. «сыпался» не хуже Семенова, называя всех и вся. Уже был арестован Макаров и еще один агент Б., о котором тот поспешил сообщить. Судя по всему, большим он и не располагал: не густо было в Советском Союзе у американской разведки.

Каждый из арестованных говорил, говорил, говорил, стараясь утопить других и хоть сколько‑нибудь умалить собственную вину «чистосердечным» признанием.

«Уж эти мне „чистосердечные“ признания! — усмехнулся про себя Андрей. — Все начинают признаваться, когда схвачены с поличным, изобличены и податься некуда! Посмотрим, как‑то будет себя дальше вести пани Пщеглонская».

Однако поведение Пщеглонской мало чем отличалось от поведения ее сообщников: Миронов вызвал ее утром следующего дня, как только доложил генералу результаты допроса Семенова, и пани Пщеглонская сразу же заговорила, ни в чем не запираясь. Она рассказала, что еще в Лондоне, будучи совсем юной, попала в руки негодяя Джеймса, который сначала совратил ее, а затем, запугивая и шантажируя, вовлек в шпионскую работу. Стремясь избавиться от гнусных преследований Джеймса, пани Аннеля вступила в польскую национальную организацию (она так и сказала — национальную, не националистическую) и, пользуясь случаем, вскоре оказалась в Варшаве, в одном из отрядов, готовящихся к борьбе за освобождение Польши. Само собой разумеется, что при отъезде из Лондона ей пришлось изменить фамилию, биографию: так она стала Войцеховской, дочерью школьного учителя из Самбора.

Да, надо, конечно, сказать, что в польскую национальную организацию, в варшавский отряд, ее привело не только отвращение к Джеймсу, но и горячая любовь к отчизне, желание участвовать в общей борьбе против гитлеровцев.

— Там, в Варшаве, все тесно переплелось, — говорила Пщеглонская, — мы, рядовые бойцы, не делали особого различия между теми, кто действовал по приказам Лондона, и коммунистами. Все мы вместе вели общую борьбу против фашизма, вместе пошли на восстание, не по нашей вине ставшее трагедией Варшавы, трагедией Польши…

Слушая рассуждения Пщеглонской, Миронов про себя усмехался: «Ишь ты! Выходит, польские реакционные националисты шли чуть ли не в одном строю с подлинными борцами за освобождение Польши!»

Андрею было ясно, что, сколь ни откровенной прикидывается Пщеглонская, она что‑то не договаривает, И дело было не только в ее рассуждениях: достаточно вспомнить сообщение польских товарищей о похождениях Пщеглонской в Варшаве, в Лондоне, чтобы прийти к такому выводу.