|
Она ощутила себя очень подлым человеком. Господи-Боже! Люция-то, мучаясь виной, страдала искренне! А ведь не она, а именно Оливия должна была чувствовать себя виноватой… Потому что, получается, из ревности, а не из дружеского благородства она толкала Люцию в объятия Артура, вынуждая её поступать против собственной совести! И теперь, когда всё это стало ясно Оливии, когда распахнулась перед нею чёрная шкатулка её греха, её страшного предательства, она не могла относиться к Люции по-прежнему. Теперь Оливия завидовала её порядочности, искренности, доброте – ощущение собственной ущербности окончательно оттолкнуло её от подруги. Люция когда-то рассказывала, что она каждый день молится перед сном. Не за себя, а за всех. За каждого, о ком удаётся вспомнить. Просит у Бога за своих родственников и знакомых, даже за неё, Оливию, чтобы у них всё было хорошо, чтобы они не болели, чтобы сбывались их желания… Оливии это показалось недосягаемой высотой нравственного совершенства, она окончательно уверовала в то, что её подруга – истинный ангел, и всё правильно, пусть она встречается с Артуром, во Вселенной есть высшая справедливость – куда же без неё? – Люция действительно заслуживает всех самых щедрых даров, самых благих благ, а она, Оливия – лишь забвения и позора.
С виду отношения подруг остались такими же как раньше, но что-то инородное, металлическое, точно забытая булавка в платье, временами обнаруживалось в них. Люция замечала это, и ей становилось мучительно горько, она думала, что они отдалились всё-таки в основном из-за Артура – она любила Оливию и не хотела её терять, даже несмотря на то, что поведение подруги теперь часто отталкивало, а иногда и пугало её. Они всё меньше говорили о чувствах, и больше – о пустяках. Обнимались при каждой встрече, целовали друг друга в щёки, смеялись… Но даже в улыбках Оливии временами проскальзывало нечто мрачное, жуткое; оно мелькало, как тень, как хвост чёрной кошки, и Люции всякий раз становилось не по себе. Как-то раз они ехали на мотоцикле по лесному шоссе, без шлемов – Оливия сказала, что забыла их, в ушах оглушительно свистел ветер, длинные волосы летели флагами, и Люцию спонтанно охватило предчувствие опасности: ей показалось, что скорость слишком большая и, по её ощущениям, никогда прежде они так не разгонялись. Она сказала об этом подруге. Но та только посмеялась, бросив через плечо с небрежной весёлостью: – Да брось ты! Какая же это скорость? Так, ерунда, "Запорожец" подразнить! И ещё сильнее дала по газам. Деревья слились в одну зеленовато-серую полосу вдоль шоссе. Ветер глухо гудел в ушах. Дымчато-русые волосы сидящей впереди Оливии жёстко хлестали Люцию по лицу. Изо всех сил она вцепилась в подругу, которая теперь вызывала в ней скорее страх, чем доверие. Люция осязала руками спокойную напряжённость худощавого тела Оливии, и ей чудилась в этом теле какая-то таинственная мускульная решимость, безрассудная, роковая; она ощутила, как начинают дрожать ноги и пробирается под куртку к самому сердцу сковывающий ужас, паника, безысходное отчаяние… Резко и грубо притянув к себе Оливию, она завопила, что есть мочи, чтобы перекричать оглушительно свистящий ветер: – Мне страааааааашно! Останови мотоцикл! Я прошу тебя, умоляяяяю, остановииииииииии! Оливия обернулась к ней со странной улыбкой. Но газ всё-таки отпустила. Скорость начала медленно снижаться, отдельные деревья вновь прояснились в сплошной грязно-зелёной пелене леса. Люция почувствовала, что по щекам у неё неудержимо текут слёзы. – Это от ветра, – быстро сказала она Оливии, когда они остановились. – Эх, ты, трусишка, – ответила та ласково, но в тоже время почти зловеще, – всего-то сто тридцать километров в час… С ветерком прокатились, только и всего. – Смерти ты совсем не боишься, вот что, – сказала Люция с горечью и, развернувшись, пошла прочь, – я до дома пешком, извини, Лив… – А чего мне её бояться, – прокатился над асфальтом металлически спокойный ответ. |
