6

В полусне и забытьи прошел практически весь день. Турецкий лишь один раз поднялся и, одевшись, спустился в холл, к портье. У него спросил, не может ли кто-нибудь из обслуживающего «этот прекрасный отель» персонала принести ему из соседней пиццерии, где хозяином лупоглазый такой, смешной итальянец, пиццу, которая ему с приятелем, когда они туда заходили, особенно понравилась, хозяин знает, он еще вино к ней предложил.

Портье, средних лет мулат с проседью в плешивой прическе, стал произносить названия, но Турецкому это абсолютно ничего не говорило. Он объяснил больше на пальцах, что она очень вкусно хрустит и, кажется, с грибами. А просьбу свою мотивировал тем, что плохо себя чувствует и не хочет сегодня выходить на улицу, предпочитая отлежаться в постели.

Портье понял и обещал немедленно выполнить просьбу. И в самом деле, не обманул. Турецкий вернулся к себе и наклонился над раковиной, чтобы прополоскать рот и почистить зубы, избавившись от неприятного ощущения пережженного виски во рту. Затем он осмотрел себя в зеркале и решил, что сегодня, пожалуй, бриться не станет, а вот завтра — завтра он выйдет на улицу «элегантным, как рояль», если за ночь придумает, что делать дальше. Словом, пока то да се, в дверь постучали, и он разрешил войти.

И — о, ужас! — в комнату вошла, повиливая задом, вчерашняя мексиканка… Нет, уже не вчерашняя, а сегодняшняя, это ж она прошедшей ночью мучила и душила своим мощным телом Александра Борисовича, так и не нашедшего возможности избавиться от своего наваждения.

По изумлению, которое появилось на ее оливковой, пышущей здоровьем, блестящей физиономии, понял, что и она чем-то потрясена не меньше его. Она неожиданно робко протянула ему коробку с пиццей. Он взял И положил ее на стол. Потом достал из кармана пиджака, висящего на спинке стула, бумажник, раскрыл и спросил, сколько ей должен.

То ли его вопрос на далеко не лучшем английском был слишком изысканным и потому непонятным ей, простой женщине, то ли она сама не шибко сильна была в английском, но она посмотрела на него с внимательным непониманием. И темные большие глаза ее при этом сверкнули неуловимым лукавством.

Турецкий сделал жест, известный во всем мире, — потер большим и указательным пальцами друг о друга. Она поняла и рассмеялась, отчего здорово помолодела, прямо на глазах. И тоже показала на пальцах — три. Значит, три доллара. У него такой мелочи не было, имелась пятидолларовая бумажка, которую он и протянул ей, рукой же показав, что сдачи не надо. Она кивнула, по-прежнему не сводя с него веселого взгляда. И тут он снова заметил, что она хотя и стоит ровно, и не переступает с ноги на ногу, но бедра ее все время находятся в движении, будто она бесконечно танцует ей одной слышимый танец и даже напевает тихонько.

— Вы не говорите по-английски? — спросил он на всякий случай.

— Почему? — удивилась она, не переставая покачивать бедрами. — Я просто иногда не все сказанное понимаю и тогда смотрю в глаза. Вот я понимаю, что вы себя не очень хорошо чувствуете, угадала? Вчера вы выглядели гораздо приятнее. Вы не заболели?

— Заболел, — подтвердил Турецкий и показал рукой на окно, почему-то продолжая говорить с ней, как абориген с иностранкой, с помощью жестов. — Деревья! — пальцами показал летающий пух: — Пыль! В ноздри! Голова болит, слезы бегут… — Все это он старательно и по-своему артистично ей изобразил, а она смотрела и смеялась, покачивая пышной гривой блестяще-черных волос и в такт неслышной мелодии двигая бедрами.

— А чем вы лечитесь? — спросила наконец.

Он показал ей пачку таблеток и бутылку виски, думая вызвать новую улыбку. Но девушка серьезно посмотрела, поджала губы и отрицательно покачала головой, изобразив на лице неприязнь.