Грусть Паридо не трогала Даниеля. Ханна сомневалась, замечает ли он ее вообще. Даниель видел только огромный дом, дорогую одежду, деньги, которые тот давал на благотворительные цели. Паридо был одним из немногих амстердамцев – и евреев, и неевреев, – кто имел собственный экипаж. У него также были собственные лошади, которых он держал в конюшне на окраине города. В отличие от Лиссабона, пользоваться экипажами в Амстердаме не разрешалось и на каждую поездку требовалось получить разрешение мэрии. Но, несмотря на непрактичность экипажа, Даниель был в восторге от его блестящей позолоты, мягких сидений и завистливых взглядов, которыми его провожали прохожие. Даниель жаждал этого – зависти. Он хотел стать предметом всеобщей зависти и думал лишь о том, как этого достигнуть.

Даниель приветствовал парнасса со всей помпезностью, на какую был способен. Он чуть не упал, вставая из‑за стола и спеша отвесить ответный поклон, затем сказал Ханне, что он и сеньор Паридо удалятся в парадную гостиную. Служанка должна принести им вина, бутылку его лучшего португальского, и больше они не хотят ее видеть, а тем более слышать ее колкости.

– Может быть, старший сеньор Лиенсо пожелает составить нам компанию? – предложил Паридо.

Он погладил бородку, по моде коротко подстриженную и слегка остроконечную, как на портрете, изображавшем его тезку.

Мигель оторвался от недоеденной тушеной сельди. Он ответил на поклон Паридо едва заметным кивком. Теперь же Мигель смотрел на него с удивлением, будто не понимал слов, сказанных по‑португальски.

– Я уверен, у моего брата были свои планы на то, как провести свободное время, – сказал Даниель.

– Что‑то вроде этого, – согласился Мигель.

– Пожалуйста, составьте нам компанию, – повторил свое предложение Паридо, его голос звучал необычно мягко.

Мигелю ничего не оставалось, как согласиться, чтобы не показаться невежливым. Он резко кивнул, словно хотел стряхнуть что‑то с волос, и трое мужчин удалились в парадную гостиную.

Ханна взяла в привычку подслушивать, несмотря на намерение повиноваться супругу. Год назад она застала Аннетье, когда та, в лучших традициях голландских служанок, прижимала ухо к тяжелой дубовой двери, ведущей в парадную гостиную. Оттуда раздавался гнусавый голос Даниеля, из‑за толстых стен слов было не различить. Сейчас она не вспомнит, что именно девушка подслушивала. Разговаривал Даниель с купцом или с деловым партнером. Может быть, с тем отвратительным портретистом, который, улучив момент, когда Ханна была одна, попытался ее поцеловать. Когда она стала сопротивляться, он сказал, что ему это безразлично и что в любом случае на его вкус она слишком пухлая.

Ханна вошла в прихожую и обнаружила там Аннетье, прильнувшую щекой к двери с таким рвением, что ее поносного цвета чепец съехал набок.

Ханна прижала руки к губам. Она сделала серьезное лицо:

– Ты не должна подслушивать.

Аннетье повернула голову на секунду без тени улыбки на своем бледном голландском лице.

– Нет, – сказала она. – Я должна. – И продолжила свое дело.

Ханне ничего не оставалось, как самой приложить ухо к двери.

Она услышала приглушенный голос Паридо.

– Я надеялся, что у меня будет возможность поговорить с вами, – сказал он.

– У вас была такая возможность вчера вечером. Я видел вас в Талмуд‑Торе.

– Почему ему не быть в Талмуд‑Торе? – спросил Даниель. – Он ведь парнасс.

– Пожалуйста, Даниель, – сказал Паридо тихо.

Наступила пауза, и затем парнасс начал снова:

– Сеньор, я должен сказать вам следующее. Долгое время отношения между нами были сложными. После истории с Антонией вы послали мне записку, в которой приносили извинения, в тот момент я не придал им значения.