|
Но уточню, что этот успех неполон, ибо у нас сохраняется чувство неудовлетворенности, своего рода обида на попытку обмануть. В частности, таково было мое ощущение по прочтении рассказа Шницлера «Предсказание» и сходных с ним произведений, заигрывающих с чудесами. При этом у писателя есть еще одно средство, которым он может воспользоваться, чтобы избежать нашего возмущения и в то же время подкрепить свои намерения: долго держать нас в неведении относительно предпосылок вымышленного мира или хитро и изобретательно уклоняться до самого конца от предоставления точных сведений. В целом же здесь имеется подтверждение второй части нашего утверждения: художественный вымысел дает больше возможностей для создания ощущения жуткого, нежели реальная жизнь.
Строго говоря, все это разнообразие относится только к жуткому, проистекающему из преодоленного. Жуткое из вытесненных комплексов более устойчиво, оно сохраняется в вымысле и в житейском опыте – за одним исключением. Жуткое от преодоленного проявляет свой характер не только в опыте, но и в художественном произведении, которое опирается на материальную реальность; но если в литературе ему придается произвольная, искусственная обстановка, оно может утратить этот характер. Мы явно не исчерпали все возможности поэтической вольности наряду со способностями писателей вызывать или, наоборот, искоренять ощущение жуткого. Как правило, мы воспринимаем житейский опыт пассивно и подвержены влиянию нашего вещественного окружения. Но писатель обладает особой властью и могуществом; настроениями, в которые погружает его вымысел, он может направлять поток наших чувств, запирать их и перенаправлять, и часто добивается совершенно различных ощущений от использования одного и того же материала. Во всем этом нет ничего нового для тех, кто занимается эстетикой, и, вне сомнения, все это давно учтено. В эту область исследований нас завело стремление объяснить некоторые случаи, противоречащие нашей теории жуткого. Теперь мы можем вернуться к рассмотрению ряда таких случаев. Мы уже задавались вопросом, почему отрубленная рука в истории о сокровищах Рампсенита не кажется жуткой, в отличие от отрубленной руки в сказке Гауфа. По-видимому, ответ стал еще важнее, раз уж мы установили, что жуткое из вытесненных комплексов более устойчиво. Что ж, ответ прост. В истории Геродота мы сосредоточены больше на уловках вора, чем на чувствах царевны. Последняя, не исключено, сама испытала ощущение жуткого – почти наверняка лишилась чувств; но у нас подобного ощущения нет, ибо мы ставим себя на место вора. В фарсе Нестроя «Разорванный человек» применяется иной способ избежать ощущения жуткого: беглец, убежденный в том, что он – убийца, срывает покровы с дверей и всякий раз видит призрак жертвы. В отчаянии он кричит: «Я же убил одного!» К чему это чудовищное умножение? Мы знаем, какие события предшествовали этой сцене, и не разделяем заблуждений беглеца, а потому жуткое для него выглядит для нас непреодолимо комическим. Даже «настоящее» привидение, как в «Кентервильском привидении» Оскара Уайльда, утрачивает всякую способность возбуждать в нас ощущение жуткого, едва автор начинает шутить, иронизировать и позволять себе иные вольности. Словом, мы видим, насколько независимыми от фактических прообразов могут быть эмоциональные аффекты в художественной литературе. В волшебных сказках чувство страха, а следовательно, и ощущение жуткого полностью исключены. Мы это понимаем и потому не замечаем даже поводов для появления и развития таких чувств. О тишине, одиночестве и темноте можно лишь сказать, что это на самом деле элементы детского страха, неизжитые до конца у большинства людей. Эта проблема обсуждалась с психоаналитической точки зрения в другой работе. |
