Жуткое, как оно изображается в литературе, в рассказах и художественных произведениях, поистине заслуживает отдельного рассмотрения. Прежде всего, оно гораздо шире жуткого в реальной жизни, оно обнимает собою последнее и все остальное, чего не встретишь в реальной жизни. Противоположность между вытесненным и преодоленным не может быть перенесена на жуткое в творчестве без глубоких изменений, ведь само царство фантазий оказывает на нас воздействие в той степени, в какой его содержание не подвергается проверке действительностью. Отчасти парадоксальный вывод будет таков: во-первых, многое из того, что не является жутким в художественной литературе, было бы таковым в реальной жизни; во-вторых, литература располагает обилием средств для создания ощущения жуткого, в отличие от подлинной жизни.

К числу вольностей писательского воображения относится и способность выбирать по своему усмотрению описываемый мир – так, чтобы он совпадал с известной нам действительностью или отклонялся от нее в тех или иных частностях. Мы в любом случае следуем за вымыслом. В сказках, например, действительный мир исходно отдаляется, и начинает действовать откровенно анимистическая система убеждений. Исполнение желаний, скрытые силы, всемогущество мыслей, одушевление неживого – все это, привычное для волшебных сказок, отнюдь не вызывает ощущения жуткого, так как, по нашим рассуждениям, это ощущение не может возникнуть, если нет столкновения мнений о возможности или невозможности того, что было «преодолено» и считается ныне непостижимым; условности сказочного мира с самого начала устраняют эту проблему. То есть волшебные сказки, будто бы предоставившие большую часть опровержений нашей гипотезы жуткого, на самом деле подтверждают первое наше утверждение – что в области вымысла многое, признаваемое жутким в реальном мире, таковым не является. Тут вступают в силу другие сопутствующие факторы, на которых мы кратко остановимся позже.

Писатель тоже может выбрать такую обстановку для своего сочинения, которая, будучи менее фантастичной, чем в сказках, все равно отличается от действительного мира, ибо допускает присутствие высших духовных существ – скажем, демонических духов или призраков. Оставаясь внутри окружения поэтической реальности, такие фигуры теряют всякую жуткость, вроде бы им свойственную. Души в преисподней у Данте или призраки в шекспировских «Гамлете», «Макбете» и «Юлии Цезаре» должны быть достаточно мрачными и ужасающими, однако жуткого в них не больше, чем в веселом мире гомеровских богов. Мы приспосабливаем наше суждение к воображаемой реальности, навязанной писателем, и воспринимаем души, духи и призраков так, словно они обладают бытием, сходным с нашим собственным существованием в материальной реальности. В этом случае жуткое также исчезает.

Ситуация меняется, едва писатель ступает на почву обыденной реальности. Тогда он вынужден принимать все условия и все условности, из-за которых может возникать ощущение жуткого в реальной жизни; все, что в подлинной жизни видится жутким, получает выражение в его сочинениях. Более того, он может даже усугубить и умножить ощущение жуткого, выходя далеко за пределы меры, описывая события, которые никогда не происходят (или происходят крайне редко) в действительности. Тем самым он в известном смысле возвращает суеверия, якобы нам преодоленные; обманывает нас, обещая поведать нечто здравое и привычное, а затем через него переступая. Мы откликаемся на эти вымыслы так, как реагировали бы на подлинный опыт; когда становится понятен обман, уже обыкновенно слишком поздно – автор успел добиться своего. Но уточню, что этот успех неполон, ибо у нас сохраняется чувство неудовлетворенности, своего рода обида на попытку обмануть.