— А мы и есть в Мексике. Калифорнию Америка отняла у Мексики. И Техас тоже. Ты этого не знал?

Я затормозил.

— Что случилось? — недоуменно вскинула она брови.

— Ничего, — улыбнулся я. — Полюбуйся!

Вниз убегала окаймленная высокими пальмами асфальтовая лента, вливаясь, как ручеек в бурную реку, в широкую и густо набитую машинами автостраду. Река эта аккуратно разделялась посередине зеленой полосой, и потоки мчались параллельно навстречу друг другу. За автострадой желтели песчаные дюны, кудрявясь рыжим кустарником. За ним слепил, отражая солнце, Тихий океан. На самом краю расплавленного серебра, у горизонта, темной букашкой ползло небольшое судно.

— Подобных красот еще много встретим на пути, — сказала Майра.

— Не туда смотришь! Левее! К нашему мотелю.

— А что там? Ничего не вижу. Кактусы… Что еще?

— Ты что, слепая? Гляди! Лошадь с жеребеночком. Приветственно нам машут головами.

— Что ты выдумал? Какая лошадь? Какой жеребенок? Я не стал объяснять. Я глядел во все глаза и не мог налюбоваться. В лощине, под стеной из кактусов, ограждавших мотель от дороги, на маленьком, поросшем бурой травой пятачке паслись кобыла и жеребенок. Так я сразу окрестил две нефтекачалки, мотавшие вверх и вниз своими лошадиными головами.

У нефтекачалок, а их полно вдоль дорог в Калифорнии, поразительное сходство с лошадьми, какими их дети изображают на рисунках. Непомерно большая голова и тонкое тело с хвостом. Металлическая штанга была телом, два железных противовеса на концах, большой и малый, головой и хвостом. И все время машут, качают. Точь-в-точь кони, отгоняющие слепней и оводов.

Меня поразила композиция. Две качалки рядышком. Одна — крупная, тяжелая. Кобыла. Вторая, вдвое меньше, до мельчайших подробностей повторяла большую. Жеребеночек. Рядом с матерью. И так же, как мать, явно подражая ей, машет головкой и хвостиком. Тоже сосет из земли нефть. Только меньше, чем мать.

Проследив за моим взглядом, Майра тоже заметила их.

— Действительно, лошадь с жеребенком. Как на картине современного художника. Верно?

Я кивнул.

— Представляешь, Майра, я ведь ночью слышал их сопение. И не мог понять, кто это без устали чавкает за окном. Пока мы с тобой предавались любви, эти трудяги, кобыла с жеребеночком, бессонно качали нефть, чтоб мы могли сесть в «Тойоту» и катить дальше, куда глаза глядят. Ну, совсем домашние качалочки. Стоят себе под окном мотеля и знай мотают головами. Как прирученные человеком животные.

— Вот таким ты мне нравишься. — Майра ласково провела ладонью по моему затылку.

— И ты мне.

— Тебе не кажется, что мы слишком рано объяснились в любви? После единственной ночи.

— Не кажется, — усмехнулся я. — Насколько мне помнится, в любви объясняются не после ночи, а до нее. После чего уже следует первая ночь.

— Ты — пуританин. Я это еще в постели обнаружила.

— Разочарована?

— Воздержусь от комментариев. Значит, мы с тобой немного запоздали с объяснениями в любви?

— Если следовать устарелым традициям цивилизованных людей.

— А зачем ты претендуешь быть цивилизованным? К чему тебе эта ветошь? Будь свободным, раскованным. Представь, что мы с тобой — дикари. Нам плевать на цивилизацию. И на весь мир. Есть только ты и я.

И «Тойота». И дуй вперед. Не оглядываясь. Позади ничего хорошего.

— А лошадь с жеребеночком?

— Прощай, лошадь! Прощай, жеребеночек! А теперь трогай, милый! — потрепала она меня по плечу.

До чего прекрасна эта страна!

Сколько я исколесил по ее дорогам, — а я в этой стране уже год, — никак не могу насытиться открывающимися слева и справа от широченных автострад картинами могучей, пышущей здоровьем и силой, спокойной уверенностью жизни.