Мы лежим голые в смятой постели, раскинув циркулем ноги, и мизинец моей левой ноги касается мизинца его правой ноги. Вот и все общение.

На экране телевизора блондин-красавчик в ковбойской шляпе душит брюнета-красавчика с индейским пером на голове. Без звука. Как и подобает мужчинам. Это мы их сделали мужчинами, выключив звук.

Мы видим друг друга в большом зеркале на стене. Удобно. Не нужно поворачивать голову.

У Олега рыхлое, стареющее тело и седина на груди. Я вдвое моложе, и моя безволосая кожа гладкая, без лишней капли жира под ней, и обе груди, небольшие, но крепкие, с длинными сосками, даже когда я лежу на спине, не опадают, как блины, а стоят твердо, как солдаты на посту. Что они сторожат?

— Тебе не кажется, — нарушила я неприятно долгое молчание, — что наша кровать напоминает двуспальный гроб?

Он усмехнулся и, помедлив, продолжил за меня:

— А весь мир — бесконечное кладбище, где одни уж управились и тихо лежат под надгробным камнем, а другие все еще бродят, как призраки, ищут незанятого места между могил.

Я скосила на него глаз, не повернув головы. И он проделал то же самое.

Контакт между нами усилился вдвое. Кроме мизинцев ног подключены мой левый и его правый глаз. На экране телевизора малый в ковбойской шляпе целовал взасос девицу, спасенную из индейского плена. Целовал профессионально. На крупном плане. Всосав ее губы чуть ли не вместе с носом в свою пасть. Целовал долго. До омерзения.

— Почему ты меня не целуешь?

— Когда?

Мы видим друг друга и зеркале. Глаза не спрячешь. Смотрим в упор.

— Все время. Мы с тобой очень недолго. Но сколько-то ночей провели в одной постели. Ты ни разу меня не поцеловал.

— Я никого ни разу не целовал.

— Позволь… Но как же можно взбираться… лезть на женщину… вводить в ее тело свой член… не коснувшись губами ее губ?

— Как видишь, можно…

— Это больше похоже на насилие… Но я читала, что даже насильники, возбуждаясь, ищут губы своей жертвы… Возможно, по инерции… Они тоже были прежде нормальными людьми.

— Ты хочешь со мной поссориться?

— Я слишком устала за рулем, чтоб еще и ссориться. Просто я чувствую, что начинаю тебя ненавидеть.

В зеркале я увидела, как он вскинул брови, сделал удивленную гримасу губами.

— За что? Какое зло я тебе сделал?

— В том-то и дело. Ты не способен даже на зло. Ты мертв. В тебе нет ни капли человеческого тепла.

Он устало закрыл глаза. Не рассердился, не вспылил. Не среагировал.

— Может быть, тебе не нравятся мои губы? — раздражаясь, спросила я. — Или у меня не в порядке зубы?

— У тебя прекрасные зубы. На зависть. Это у меня половины недостает во рту, а те, что остались, держатся на честном слове.

— Поэтому? — поднялась я на локте. — Ты стесняешься целоваться?

— И поэтому тоже, — с закрытыми глазами ответил он.

— А еще почему? — не отставала я, склонившись над ним.

— Меня от рождения не приучили к поцелуям. Он открыл глаза.

— Я долго, пока не стал взрослым, не знал, что такое поцелуй. А когда узнал, не смог перестроить себя, воспринимать поцелуй как проявление чувства или… на худой конец, элементарного человеческого тепла. Для меня поцелуй остался пустым звуком. Обменом слюнями.

— Мама тебя не целовала? — я села на подушку, подобрав колени к подбородку.

— Нет… — сказал он. — По крайней мере, моя память не засекла ни одного подобного случая.