Над героями Гарсиа Маркеса тяготеет проклятие обреченности; застой, заброшенность, распад проявляются в изображаемом им мире от «Палой листвы» до «Осени патриарха». Тщетно в романе «Сто лет одиночества» семья Буэндиа пытается избежать роковой своей участи – последний ее представитель Аурелиано читает в доме, окна и двери которого заколочены крестами, пергамент Мелькиадеса, предсказавший судьбу рода на сто лет вперед, дока «могучий смерч из пыли и мусора» не сметает с лица земля легендарное и печальное Макондо. Герои Марио Варгаса Льосы еще страшнее задыхаются в петле судьбы. Не в силах вырваться из ее тисков, они мучаются, мечутся и уходят в небытие, не оставив следа, как не оставляет следа просека, прорубленная ценой отчаянных усилий, но тотчас поглощенная сельвой. У Марио, говорит Скорса, «все персонажи побеждены еще до того, как начался роман. Но человек не терпит поражения заранее. Тот, кто борется, никогда не бывает побежденным». Нельзя забывать при этом, что Варгас Льоса, как и Гарсиа Маркес, изображая историю, лишенную своего притягательного атрибута – поступательного движения, приводит нас к мысли о необходимости коренных перемен. Но если в прозе. Марио Варгаса Льосы или мексиканца Хуана Рульфо мы видим мужество долготерпения и упорства, то у Скорсы проявляется мужество наступательное; вместо надрывной сумрачности мы находим здесь нередко просветленную приподнятость, когда вековая боль оборачивается окрыляющей отвагой.

Среди всех чудес – чудо отваги самое^- радостное; «жизнь, – говорит Скорса, – это акт мужества»: И прибавляет: «Мне кажется, что жить в цивилизации, где наиболее волнующее приключение – это выпить чашку чая с девушкой и сходить в кино, не имеет ни малейшего смысла».

Героям Скорсы такая участь не грозит, они имеют неограниченные возможности проявить подлинное мужество: восстать против Монтенегро – не то, что сходить в кино, и выдержать пытку в жандармском управлении – не то, что выпить чашку чая. Сперва, правда, это мужество кажется хоть и благородным, но бессмысленным. Вскоре мы, однако, убеждаемся, что оно отнюдь не напрасно, и это убеждение внушает нам не только развитие событий, но и весь художественный строй произведений Скорсы. Более того, самые причудливые алогизмы в его книгах исподволь укрепляют нас в подобном мнении: ведь чем больше здесь неожиданного и невероятного, тем сильнее наша уверенность, что писатель изображает мир, в котором все возможно. Все возможно – это значит: тут могут в безвинно бросить в каталажку, избить до полусмерти, поиздеваться досыта, 'ограбить среди бела дня, отравить разом пятнадцать человек, сообщив властям о первом известном науке случае коллективного инфаркта. Но возможно также ходить пешком по воде, ровно в двенадцать вызвать тропический ливень и предсказать будущее. Нет ничего невозможного в том, что безграмотный пеон напишет картины, рядом с которыми творения Боттичелли покажутся жалкой мазней. И главное, если возможно все, то, значит, возможно и исчезновение чудовищных общественных уродств, репрессий и издевательств, возможен слом всей системы, их порождающей, какой бы прочной она ни казалась. С одной стороны, писатель изображает могущество мрачных сил, сравнимых разве только с мифологическим роком. С другой – народную веру в возможность опрокинуть саму судьбу.

Тут-то окончательно проясняется природа гротескно-парадоксальных отношений между возможным и невозможным, иллюзорным и подлинным, действительным и мнимым в.