Их было двое. Двое широкоплечих мужчин в черном, с коротко остриженными волосами и неразличимыми, стертыми лицами. Они стояли у начала коридора и, поймав ее взгляд, двинулись к лестнице. Они никуда не спешили и ни о чем не собирались ее спрашивать, они шли убивать. Лава очнулась, когда они уже были у лестницы. Подхватила меч отца, бросилась в свою комнату, захлопнула двери, сунула в бронзовые рукояти меч, споткнулась о тело матери, лежавшей ничком, снова вступила в кровь и, уже давясь рыданиями и слезами, подхватила с постели расстеленный пелиссон, сунула руки в рукава, сбросила тонкие сапоги и натянула теплые, накинула на шею шарф, сорвала крышку с сундука, выхватила валскую ушанку из лисьего меха, наморщила лоб, вытряхнула из бронзовой вазы кошель серебра и, уже наклонившись к матери и повторяя про себя: «Ударь два раза. И все. Ударь два раза. И все», вдруг поняла. Их прислал Болус. Или даже его отец. И ее прошлая жизнь кончена. Будет ли другая – неизвестно, но этой жизни не будет точно. Вот так же, наверное, было с Фламмой и Камой. Разве только ее подруги не ждали, когда в их комнату начнут ломать двери.

Лава выпрямилась. Они не ломали дверь. Они ждали. Или ждал один, а другой пошел запирать прочие выходы. Или же вышел… Она наклонилась, коснулась рукой затылка матери, почувствовала липкость, проглотила непроизнесенное «мама» и заспешила. Вскочила на ноги, вышибла ударом ноги дверь на внешнюю галерею, выскочила в набившийся на нее вал снега, успела удивиться тишине, полной луне, висевшей на черном звездном небе, звенящему в воздухе морозу, перевалилась через мраморное ограждение и свалилась с высоты полутора десятков локтей в наметенный поперек Гороховой улицы сугроб.

– Хоть кто-то на улице, хоть кто-то, – прошептала Лава стекленеющими от холода губами, выбралась из сугроба, метнулась к Мясной улице и встала. Один из черных шел к ней навстречу. Один по совершенно пустой улице. Как смерть. Что это с ней? Еще вчера она с отчаянием бросилась бы вперед с обнаженным мечом, а теперь…

«Вот и все, – мелькнуло в голове, – второй должен появиться с той стороны. Кричать – бесполезно. Никто не выйдет ночью. Стража была только в доме отца, все остальные – торговцы. Да и как кричать? Ведь она гордая? Как он сказал? Ударь два раза. И все. Ударь два раза».

Второй и в самом деле появился у нее за спиной. Лава еще его не видела, только слышала, как он перебирается через сугроб, как ломает ледяные корки, которые она пробила при падении, не почувствовав удара. Наверное, если останется жива, еще подосадует на кровоподтеки. А если не останется, тогда плевать.

Лава сбросила с плеч теплый, слишком теплый пелиссон и потянула из ножен меч. Шесть лет изнуряющих ежедневных упражнений. Неужели все зря? Или она знала об этом дне? Готовилась к нему?

– Не стоит, – тихо произнес один из черных. – Все будет не так. Не волнуйся. Это почти не больно.

Он распахнул плащ, и она увидела зажатый в его руке самострел. Обернулась ко второму и поняла, что такое же оружие есть и у него.

– Ведь ты не позаботилась о доспехах? – спросил второй. – Не хотелось бы портить стрелами такое лицо. Подумай, как ты будешь выглядеть на погребальном костре. К тому же…

Он не договорил. Стрела вошла ему в горло. Убийца захрипел и повалился в снег. Лава в смятении обернулась к первому и увидела Арканума. Тот рассматривал самострел лежавшего в снегу черного. Затем сунул самострел в суму на боку, вытер о труп нож и стал разрезать на нем одежду.

– У нас мало времени, – буркнул он, не поднимая головы. – Но оно пока имеется. Не волнуйся, если у них есть сообщники, а они есть непременно, пока что они нас не видят и не слышат. Возьми второй самострел.