В русской литературе существовала тенденция в этом направлении, которую олицетворял, например, Лесков. В его рассказах слова также имели физический и духовный смыслы, плавно переходящие друг в друга. В последнее время это направление было продолжено Венедиктом Ерофеевым. Такой образ мышления исподволь меняет революцию на эволюцию, плавный переход, показывает путь, по которому могут развиваться надежды на перемены к лучшему. Что же касается конкретного отдельно взятого человека, то этот образ мышления вполне позволяет ему правильно вести себя — но в то же время не так, как правильно ведут себя другие.

Флэнн О'Брайен постоянно подвергает ум сомнению. Полицейские рассказывают нам сущую нелепицу, а мы, как загипнотизированные, не только не можем от нее оторваться, нет, мы ей почти верим, не можем не верить, ибо она скомпонована по законам разума. Говорят, логика заменяет отсутствующую совесть и что для этого-то она человечеством и используется. Тут автор нам показывает, какая это замена. Бедный герой, оказавшийся в том же положении, что и читатель, беспомощно восклицает внутренним голосом по имени Джо: «Они тут могут сказать что угодно, и это будет правда, и в нее придется верить».

О'Брайен иногда звучит, как будто всю жизнь прожил в России. Не только некоторые предложения ему явно было трудно написать по-английски, так как язык этот не поддается добровольно на растяжения, сжатия и установление порядка слов, угодных автору, но и понятия у него нередко чисто российские. Вот возьмите его отношение к заграничной вещи, столь знакомое советскому человеку: «Свет такого сорта редко видишь у нас в стране, так что, возможно, он был изготовлен из заграничного сырья».

В этой повести герои говорят странным языком даже о простых вещах; поэтому, когда они переходят к неправдоподобному, разница кажется не такой уж большой, и им сразу веришь. Таким образом форма плавно перетекает в содержание, еще раз демонстрируя, как ирландский мягкий переход снимает проблемы, для решения которых немцам с их продуктивной в XIX веке склонностью обострять противоречия и нагнетать обстановку приходилось пользоваться такой тяжелой артиллерией, как, например, единство и борьба противоположностей.

Сопряженная с этим трудность перевода заключается в том, чтобы удержаться на грани того, что вроде как нельзя сказать, но, по здравому размышлению, — можно. Чувствуешь, что так не говорят, но могли бы, и теперь, кто его знает, может, такими странными оборотами и заговорят.

Время от времени как бы пробуждаешься от чтения с вопросом: «А что это я читаю? Разве о таком люди говорят?»

И тут же — назад в чтение, не прерывать затянувшееся сновидение. Все оттого, что О'Брайен сделал открытие: если позволять себе на странице книги лепетать интимный бред, какой иногда приходит в голову между сном и бодрствованием, если частным мыслям позволять быть, — можно иногда вылупиться краем в область, куда люди обычно не вхожи, которую Бог, оказывается, совсем не охраняет. Вот в чем притягательность зауми и болтовни! Они позволяют проскользнуть или выпасть за край реальности. Впрочем, ирландцами Южного Бостона давно уже утверждается, что «реальность есть состояние сознания, вызванное недостатком алкоголя».

Какой вопрос стоит за следующим предложением: «Над головой все было сплошь занято небом, ясным, непроницаемым, несказанным и несравненным, с превосходным островком из облаков, стоящим на приколе среди спокойствия на два метра правее уборной м-ра Джарвиса»?

А вот какой: зачем всю эту роскошь, все высокое и прекрасно величественное, тратят на нас, грязных, дурно пахнущих, нуждающихся в уборных существ? Не постараться ли нам пахнуть как-нибудь поароматнее и вообще возвыситься, очиститься от некрасивых проявлений и стать достойными неба и облаков и всего-всего-всего?

Нет, как бы отвечает О'Брайен, человеческое состояние, положение и определение в том-то и заключаются, что нам, вот таким, какие мы есть, должно быть видно все то прекрасное.