— Те дети…

— О господи, не переделывайте людей на свой лад. Гарри был самим собой. Не просто вашим кумиром и моим любовником. Он был Гарри. Занимался махинациями. Совершал преступления. Ну и что? Для нас он был тем, кем был.

— Бросьте эту проклятую философию, — сказал Мартинс. — Неужели вам неясно, что я вас люблю?

Анна в изумлении уставилась на него.

— Вы?

— Да. Я не убиваю людей негодными лекарствами. Не лицемерю, убеждая людей, что я лучший… Я просто скверный писатель, который пьет, не зная меры, и влюбляется в женщин…

— Но я даже не знаю цвета ваших глаз, — сказала она. — Если бы вы позвонили сейчас и спросили, блондин вы или брюнет и носите ли усы, я не сумела бы ответить.

— Не можете забыть его?

— Не могу.

— Как только с убийством Коха будет все ясно, — сказал Мартинс, — я уеду из Вены. Меня больше не волнует, кто убил Гарри: Курц или третий. Тот ли, другой — поделом ему. Я мог бы сам убить его при данных обстоятельствах. Но все-таки вы его любите. Любите обманщика, убийцу…

— Я любила человека, — ответила Анна. — И уже сказала — человек не меняется оттого, что вы узнали о нем что-то новое. Он остается все тем же человеком.

— Перестаньте же наконец. У меня голова трещит, а вы говорите, говорите…

— Я не приглашала вас.

— Заставили прийти помимо своей воли. Анна внезапно рассмеялась.

— Вы такой смешной, — сказала она. — Едва знакомый человек, приходите в три часа ночи и говорите, что любите меня. Потом сердитесь и начинаете ссору. Как, по-вашему, я должна была поступить или ответить?

— Я впервые вижу, как вы смеетесь. Засмейтесь еще. Мне это нравится.

— Не смеяться же дважды по одному поводу. Мартинс взял ее за плечи и слегка встряхнул.

— Я буду весь день корчить смешные рожи. Встану на голову и буду усмехаться, просунув лицо между ног. Выучу все шутки из книг о послеобеденных беседах.

— Отойдите от окна. Оно не зашторено.

— Внизу никого нет. — Однако, машинально глянув в окно, Мартинс в этом усомнился: какая-то длинная тень шелохнулась, возможно, из-за того, что луна то появлялась, то скрывалась за тучами.

Он сказал:

— Значит, вы все еще любите Гарри?

— Да.

— Я, может быть, тоже. Не знаю. — И, уронив руки, проговорил: — Пойду.

Уходил Мартинс быстро: даже не потрудился взглянуть, не идет ли за ним кто, не движется ли та тень. Но, дойдя до конца улицы, случайно оглянулся, и там, за углом, прижавшись к стене, чтобы не быть замеченным, стоял кто-то коренастый, массивный. Мартинс остановился и стал присматриваться. Фигура показалась смутно знакомой. Может быть, подумал он, этот человек примелькался мне за последние сутки, может, это тот самый, кто неустанно следит за мной. Мартинс стоял, глядя на молчаливого неподвижного человека в двадцати ярдах на темной улочке. Возможно, это был полицейский шпик или агент тех людей, что сперва растлили Гарри, а потом прикончили его. Может быть, даже тот самый, третий?

Знакомым было не лицо, поскольку Мартинс не мог разглядеть ни одной черты, не движения, потому что человек был совершенно неподвижен, и Мартинсу даже стало казаться, что это мираж, созданный тенью. Он резко крикнул: «Вам что-нибудь нужно?», но ответа не подучил. Крикнул снова с хмельным вызовом: «Отвечайте», и на сей раз ответ пришел сам собой, потому что кто-то разбуженный в сердцах отдернул штору, свет упал на противоположную сторону неширокой улочки и выхватил из темноты лицо Гарри Лайма.