Но он изменился. Сперва это заметили лишь его самые близкие люди, но впоследствии изменения его политического курса, никем не оспариваемые вследствие его харизмы мученика, стали очевидны для прессы и общества. Было похоже что он, как говорили, «увидел свет». Перенесённая близость смерти глубочайшим образом изменила его, а долгие месяцы одиночества, которые с ним разделяла лишь команда медиков и его глубоко любящая жена, укрепили его в этом изменении.

Пропал хладнокровный боец-антикоммунист. Пропал ловкий профессионал-политик, не гнушавшийся грязных трюков. Он перестал уделять излишнее внимание женщинам и наркотикам, играть с прессой в осла, бегущего за морковкой, развлекаться на вечеринках, прекратил праздную жизнь и всё, что создавало славу его Камелоту. На место всему этому пришёл аскетизм.

— Что? — переспросил Суэггер.

— Аскет— человек с железной самодисциплиной и чёткими моральными принципами. Истинно верующий.

— А, понял.

— Подойдя так близко к смерти, он возненавидел её и решил поставить её вне закона везде, где это только было возможно. В своей политике, ощущая хрупкость жизни, стремительность, с которой её можно отнять и постоянство последствий любого, даже самого незначительного акта жестокости, он сделался пацифистом. Он увидел, что война неправильна в любом своём проявлении и в каждом смысле— как в абстрактном, так и в конкретном. Кеннеди понял, что сила есть жалкое прикрытие страха, что излучая любовь можно добиться куда как больше, чем если обороняться, в то же время заряжаясь и наводя прицел. Он отозвал десять тысяч солдат из Вьетнамской республики, он урезал оборонные расходы на сто миллионов долларов, открыл пути к восстановлению дружеских отношений с Кастро на Кубе и приказал ЦРУ прекратить всю анти-Кастровскую активность. Он также запретил Агентству вмешиваться во внутреннюю политику множества стран Африки и Латинской Америки, и все они живо бросились к коммунистам, как и Южный Вьетнам, поглощённый без борьбы Северным. Его не волновало, что мы «теряем» эти страны: мы «побеждали» избегая борьбы, в которой теряли бы нашу драгоценную молодёжь.

Его величайшим желанием было прекратить ядерную гонку вооружений с русскими. Мысль о том, что миллионы людей по всему земному шару живут в страхе того, что какой-нибудь сумасшедший генерал по своей прихоти нажмёт на кнопку и ввергнет мир в ядерный холокост, ужасала его. Ликвидация ядерной угрозы стала бы жемчужиной в короне его славы.

В 1967-68 годах его самые пылкие начинания касались гонки вооружений, ускорения накопления атомных мощностей и средств доставки (их наличие делало угрозу случайного уничтожения всё более близкой). Он предложил русским всё, что только смог придумать, согбенно и коленопреклонённо, абсолютно всё— лишь бы увести положение в мире подальше от психоза взаимного уверенного уничтожения, державшего мир железной хваткой «Атласов» и «Посейдонов», SS-12[36] и SS-14,[37] таящихся в своих шахтах на американском Западе и в сибирских просторах, Б-52 и «Туполевых», кружащих в воздухе на грани чужого воздушного пространства двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, напоминавших нам своими перистыми реактивными следами, тающими в синей высоте, насколько мы близки к пропасти и как хрупки механизмы, берегущие нашу безопасность.

А что касается русских— то они и не пошевелились. Конечно, какие-то либералы в Политбюро приветствовали смягчение отношений и хотели бы поиграть на этом. Однако сторонники жёсткого курса, ошеломлённые тем, с какой готовностью президент соглашался и как много он отдавал, не требуя ничего взамен, хранили строгое молчание, поглядывая, сколько ещё можно вытрясти из этого клинического идиота — хоть ни кто-либо в США, ни они сами не называли его так.