— Трудно ненавидеть здание, — сказал Суэггер.

— Именно это — легко.

Стронский был крепко сложенным человеком с сердитым лицом, которое было настоящей картой неудач восточного блока. Глаза его были серого цвета, мрачные, под поседевшими волосами. Казалось, что сам он, мощный и ширококостный, легко мог раскрошить между пальцами алмаз или хотя бы расколоть его. Несмотря на медвежье тело и свои пятьдесят семь лет, двигался он с удивительной ловкостью. Они со Суэггером были в одном деле, но его подразделение называлось «Спецназ» и в Афганистане он довёл свой счёт до пятидесяти шести.

Американский писатель-оружейник, побывавший в России для того, чтобы ознакомиться с новой русской снайперской винтовкой КСВК калибра 12,7 мм,[75] встречался с ним и брал интервью, которое попалось на глаза Суэггеру. Боб связался с писателем, получил адрес электронной почты и рекомендацию, после чего пересёк океан и увиделся с тем, кто так же, как и он, ползал в высокой траве и был братом в деле одного выстрела на каждый труп, так же не раз проникавшим и уходящим, знавшим о некоторых вещах слишком много и никогда не рассказывающим о них. И Стронский слышал о Суэггере — всё-таки, их мир был тесен— так что эти двое сразу ощутили общность тех, кто убивали ради короля, в котором позже усомнились, потеряли много хороших друзей из-за причин, которые сегодня для всего мира ничего не значили, но всё же сберегли сложнейшее мастерство, которое никогда не устареет.

— С этой девчонкой порядок? — спросил Стронский.

— Ну, она не из моего круга, так что она не в игре. Я ещё не сказал ей всего — скажу сегодня. Но на вашем языке она читает как на родном, и…

— Я уже влюбился.

— … и она очень сообразительная и толковая. Не хотелось бы её пугать. Как и все американцы, она боится этого здания.

Они разместились в элегантном ресторане, иронично называвшемся «Шпион» (ирония в Москве была чем-то новым, как и капитализм), находившемся на площади Дзержинского в трёхстах ярдах от здания Лубянки. Их места были на балконе третьего этажа. Заказав блинцы, чёрную икру и холодные ломти сёмги, Суэггер попытался сохранить верность старой доброй воде, Стронский же накидался водкой.

— Мы тоже боимся этого здания. У меня был наводчик, мы работали в паре в горах. Толковый молодой парень, храбрый как чёрт, его звали Тиболоцкий. Он был против войны и открыто говорил об этом — его право, разве нет? Но кто-то стукнул в КГБ и парень исчез. Это неправильно, что упорные, смелые бойцы вот так запросто оказываются в камере или ещё что похуже. Потому-то я и ненавижу этих ублюдков.

— Политики — всегда мрази, — ответил Боб. — Я тоже потерял наводчика, и там тоже была замешана политика.[76] В любом аппарате мира политики — всегда мрази.

— Точно, — согласился Стронский.

— Ты решил со встречей?

— Да. Деньги есть?

— В ботинок засунул. Ты доверяешь этому человеку?

— Да. Не потому, что он честный, а потому, что в Москве коррупция — обычное дело. Он всё организует, а если обманет — об этом станет известно, и его делами займётся другой. Так что рынок гарантирует, что этот подполковник всё чётко организует — но вовсе не из чести, которой у него, естественно, нет.

— Ну, если Стронский говорит «да»— я тоже говорю «да».