— Есть, товарищ генерал, постараюсь.

— Что значит постараюсь, Лукин? Что значит постараюсь?

— С людьми плохо.

— Если бы было хорошо с людьми, я не заставил бы вас сидеть на этой «линии Мажино». Я приказал бы вам наступать, Лукин... Вы должны...

Шаги удалились, голоса смолкли.

Когда часа через полтора ветер подразогнал туман и стало видно поле и лес за ним, где-то вдалеке послышался гул. Он нарастал, постепенно приближаясь.

— Приготовиться к атаке!!! — разнеслось вдоль окопа. Мимо их огневой пробежал капитан.

— А, чемпион... Белов, слушай и запомни, как таблицу умножения. Что есть основа боя в обороне? Глубоко зарываться в землю и отсекать пехоту от танков. Понял?

— Понял, товарищ капитан.

— Ну, глядите, ребята. Я на вас очень надеюсь. Очень...

Сказал и побежал дальше. А они остались. Они не могли знать, что острие танкового удара противника, прорвавшего нашу оборону, растеклось. И немцы громят тылы потрепанной в боях армии. Командование срочно организовало вторую линию, мобилизовав для этого всех, кто мог держать оружие. Не знали они также, что группа капитана Лукина — так со вчерашнего дня именовались шестьдесят бойцов и ополченцев — занимает участок по фронту более километра и их задача — задержать первый натиск противника до подхода кадровой дивизии, снятой с другого участка фронта.

Всего этого они не знали и знать не могли, так же, как не знал их командир, каким образом продержится он до тринадцати часов. Но он был кадровым командиром, знавшим, что такое приказ, и у него было всего два выхода — удержать немцев или погибнуть. Третьего не дано. Потому что армия — это приказ. И в нем определено все: жизнь и смерть. А кроме того, капитан Лукин прекрасно понимал, что будет, если он пропустит немцев к дороге и мосту, где накапливаются для обороны остатки уцелевших подразделений его дивизии и идут беженцы.

— Вниз, — скомандовал Сергей, — вниз, Громов! — крикнул и удивился сам своему голосу. Теперь он тоже начал приказывать, и голос его стал властным, и слова короткими, как выстрел. — Готовь диски, — Андрей, наклонился он к удивленному Громову, — диски должны быть всегда снаряженными. Понял?

— Понял, Сережа.

— Ну, давай.

Белов достал укрытый брезентом пулемет, еще раз протер прицел, вскинул «дегтяря» на бруствер: утопил сошники. И вдруг наступило спокойствие. Страх ушел. Был холодный приклад пулемета у щеки, узкая прорезь прицела, через который сегодня он видел мир. Звонко и отрывисто ударили сорокапятки. Но танки шли так же быстро, как и раньше. Наконец на башне одного из них сверкнула молния, и над окопами вздыбилась земля. Запахло жженым. Теперь танки, стреляя с ходу, шли на окопы.

Все это видел Сергей словно в замедленном кино. Сощурив глаза, он пытался разобрать, что там, за танками. И когда машины подошли совсем близко, метров на пятьсот, он различил на их броне прилипших к борту людей. Внезапно один танк дернулся и завалился на бок, по его боку пробежала синеватая молния. С брони посыпались солдаты. Сергей перевел дыхание и плавно нажал на спуск. Двое упали сразу, словно ударились грудью о невидимую проволоку, остальные, стреляя из автоматов, начали отползать.

Теперь Белов уже не чувствовал и не видел ничего, кроме этих фигурок, которые хотели расползтись по полю. О том, что немцы могут двигаться вперед, он пока не думал, весь захваченный необычайностью обстановки.

А вокруг шел бой. И били сорокапятки, глухо кашляли противотанковые ружья, стучали пулеметы. И весь объем боя видел только Лукин. Он видел, что три машины горят, но четыре других продолжают идти на окопы, видел, как завалилась на бок одна из сорокапяток, видел дергающиеся в такт выстрелам спины бронебойщиков. Пока бой разворачивался в их пользу.