— Правда? — Гаврилишин вновь расплылся в улыбке. — Ну а остальные… Часнык из ПТУ — тоже большой любитель истории. В музее местном помогает. Мне как-то предлагал кружок астрономический создать — он ведь еще и астрономией увлекается. Но только как я официально пробью занятия с детьми после десяти вечера?

— Да уж, — хмыкнул Сквира. — Астрономическая специфика…

— Ну да… Потом Квасюк, тот самый фотограф, про которого я рассказывал… Он рисует аляповатые натюрморты. Коллега Ореста Петровича по кирпичному заводу, Игнатенко, отлично играет на скрипке. В струнном квартете участвует…

— А какие у Ореста Петровича были взгляды? Вы обсуждали с ним политику?

Сергей Остапович рассмеялся.

— Вы не представляете себе, как далек он был от всякой политики. Нет, новости он, конечно, смотрел, но говорить о них ему было неинтересно… — он вздохнул. — Мы на венок деньги выделили. Почетный караул думаем организовать…

— Ну, — капитан поднялся, — не будем вас больше задерживать. Если вспомните что-нибудь, звоните…

— Кстати, — вдруг вмешался Козинец. — Что там с вашим Димой? Сверток он все-таки свистнул?

— Нет, нет!.. — Гаврилишин замялся, будто речь зашла о чем-то неприличном. — Я иногда ему еду приношу. Он из неблагополучной семьи…

Вторник, 21 сентября 1982 г.

Володимир, квартира Резбаня, 06:15.

— Я жертва войны! Меня малолетним гитлеровцы угнали на работы в Германию! У меня справка есть! Меня во времена культа личности и волюнтаризма гноили на Колыме! Только за то, что я верую в Иегову!

— Статья у вас была за национализм, — мягко напомнил собеседнику Сквира.

— Да какая разница, какая статья! Ясно же, что страдаем мы за нашу веру! Но родная коммунистическая партия разобралась с уклонистами! Вот уже двадцать лет, как моя вера разрешена!

Сергей Владимирович Резбань, пожилой мужик, небритый, с всклокоченными волосами, в латаной-перелатанной майке и длинных, до колен, семейных трусах, сердито сверкал глазами. Он кричал, разбрызгивая слюну на головы двоих хмурых подростков, своих детей. Чуть в стороне сидела его жена, одного с ним возраста, в домашнем платье и с такими же всклокоченными волосами, выбивавшимися из-под платка.

— А вы посреди ночи врываетесь в дом честного советского гражданина! — вмешалась она. — Посмотрите, что вы с детьми сделали!

Детям было, как уже знал Сквира, шестнадцать и семнадцать лет. Длинные нескладные мальчишки, костлявые, худые, в точно таких же, как у отца, майках и семейных трусах. И с тем же огнем в глазах.

— Я предлагаю вам самому все сдать, — терпеливо твердил капитан. Он опасался поднимать взгляд на семью Резбаней. Злоба висела в воздухе — материальная, концентрированная, разъедающая. — Это значительно смягчит вашу вину.

— Какую вину?! — взвизгнула женщина. — Вера в Иегову разрешена Советской властью!

— Я инвалид труда! — перенял эстафету муж. — Покорностью и смирением мы заслужили уважение общины! Как вы можете врываться в мой дом!

— Господь все видит и покарает кощунствующих! — снова закричала жена. — Ибо преследуемы мы за веру нашу, за служение Иегове!

Сквира хотел было встрять в их странный диалог, но в квартире уже вновь гремел голос Сергея Владимировича:

— Никого и никогда не пытались мы обратить в веру нашу, как и предписано нашей мудрой партией! Свято блюдем мы законы СССР!

Вот даже как? Неужели младшие Резбани пойдут служить в Советскую Армию, примут присягу и возьмут в руки оружие?

Из дела Сергея Владимировича Сквира знал, что старший сын Резбаня в настоящее время отбывает срок за отказ от призыва.