Пока Аня дремала, он постоянно поглядывал на её склонённую голову, замечая, как во сне медленно начинает розоветь щека и выравнивается дыхание. Устала, родная, измучалась за прошлый сумасшедший вечер. Его сердце изнывало от нежности и восторга.

С первой минуты, как увидел Аню, он угадал, что она необыкновенная, но тогда он замечал только её внешность, а теперь рассмотрел и душу.

Аня удивила его сразу, когда он осмотрел фортепиано, за которое можно выручить кучу денег, и спросил, не жалко ли дарить инструмент провинциальному музею? Оказалось, что не жалко, а даже радостно. Немного нашлось бы людей в его окружении, которые, не колеблясь, оторвали бы от себя значительную сумму, равную цене новенькой иномарки. Но те обстоятельства, которые Жанна открыла им вчера, заставили Дмитрия всю ночь пролежать без сна на диване в своей холостяцкой квартире и размышлять о том, что ему, обыкновенному среднестатистическому мужчине, выпало счастье полюбить редкостной души женщину и он должен стать достойным этого счастья.

Пока Аня, закатав джинсы до щиколоток, бродила по краю озера, он достал термос с кофе и, оберегая Аню от простуды, накинул на камень свою куртку.

С благодарностью кивнув, она удобно устроилась на импровизированном ложе и, размешивая пластмассовой вилкой сахар в стакане, с любопытством спросила:

– Дима, ты не досказал мне про баронов фон Гук. Как сложилась их судьба после революции?

Отхлебнув кофе, Дмитрий присел на камень рядом с Аней и, проведя пальцем по её руке от локтя до кисти, сказал:

– Вернувшись с фронта Первой мировой, прадед долго болел, видимо, сказывалось ранение и недоедание. То, как семья жила в восемнадцатом году, трудно охарактеризовать словами. Они не жили, а выживали. – Он серьёзно посмотрел Ане в лицо, сведя брови на переносице. – Понимаешь, мы все знаем, как трудно приходилось после революции и что в стране царили голод и разруха, но тот ужас и безысходность, которую переживали люди, можно понять, только изучая архивы и документы. Расстрелы стали обыденным делом, голод косил людей тысячами. Достаточно сказать, что к двадцатому году от предвоенного населения Петербурга в живых осталось меньше трети.

Вскоре после того как Александр фон Гук обосновался в Петрограде, был обнародован приказ нового правительства: офицерам явиться в Советы для переписи и постановки на учёт.

– Неужели большевики поняли, что страну могут достойно защитить без лишних жертв лишь обученные и обстрелянные кадры? – обрадовался прадед.

По месту переписи с утра толпились офицеры царской армии, привыкшие подчиняться приказам. Они оживлённо козыряли друзьям при встрече, вспоминали бои и грустили, поминая погибших товарищей. Собравшимся военным казалось, что черные дни России скоро минуют и жизнь наладится, раз их снова призывают в строй.

– Ваше высокоблагородие, господин барон, – услышал прадед тихий голос и увидел, что один из красноармейцев подаёт ему какие-то знаки. Дедушка Саша узнал одного из солдат, служивших в полку под его началом.

– Здравствуй, Губин.

Красноармеец вытянулся в стойку перед бывшим командиром и, наморщив лоб, скороговоркой прошептал:

– Христом Богом прошу, уходите домой.

– Но что случилось?

– Не знаю. Но ради нас, нижних чинов, служивших вам верой и правдой, умоляю, не откажите в просьбе. Муторно мне на душе.

Дедушка вспоминал, что отца озадачила просьба его солдата, но не выполнить её он не мог. Да и кто бы из богобоязненных людей устоял, когда его просят именем Христовым.

Решив, что солдат просто суеверен, и стоит прийти завтра, прадед недовольно отправился домой. На следующий день он свалился с воспалением лёгких, а через некоторое время по городу поползли слухи, что всех пришедших к пункту сбора офицеров погрузили на баржи и затопили в Финском заливе.

От тихого голоса Дмитрия, мерно перечислявшего цифры и факты, у Ани бежал мороз по коже, а перед глазами вставали крохотная дворницкая, в которой на старой кушетке, выброшенной новыми хозяевами жизни за ненадобностью, сидели три человека: боевой офицер, потерявший на фронте руку, хрупкая, но стойкая женщина Анна и юноша – Димин будущий дед.