Леса под днищами тонули во мраке. Облака редели, и в небе одно за другим распускались созвездия.

Люди на палубах быстро привыкали к полету. Кутались в плащи и ругали кормчих, если тем приходило в голову испробовать какой-нибудь особенно замысловатый поворот, но в целом настрой был приподнятым. Слышались разговоры и смех, потом где-то запели, на других ладьях подхватили. Песня была веселая, но лихая, разбойничья: о жизни вольной, коне буланом да мече булатном, о золоте звонком и жемчуге самокатном, о девках красных и о пиве хмельном. Упрям никогда бы не подумал, что дружинники станут петь такое. Правда, слова «купчина пугливый» и «мытарь трусливый» заменяли на «вражину» и «татя», но суть от этого не слишком менялась.

Князь, меряя шагами площадку на носу ладьи, разговаривал с кем-то по «петушку».

Кормчие подравняли движение до скорости ветра, и стало совсем спокойно. Если бы не редкие облачка, призрачно белеющие снежными комьями в лунном свете, да серебристые змейки речек внизу, могло показаться, что армада стоит где-то в тихой заводи.

Упрям, найдя наконец удобное положение, не заметил, как задремал. Даже обнаружив себя дома (почему-то на крыше овина), не сразу понял, что это сон. Сообразил, только когда к нему взобралась по приставной лестнице Крапива. Все такая же бледная, со спутанными волосами-стеблями. Слегка поддернув рубаху, села рядом и какое-то время молчала, любуясь луной.

— Ты как здесь оказалась? — спросил ученик чародея.

— И тебе поздорову, — грустно ответила девушка, и Упрям почувствовал укол стыда. — Пришла. По лесенке вот.

— Да нет, я имею в виду — как во сне моем очутилась? Я ведь далеко.

— А я ведь сильная. Очень сильная. И любовь помогает — будь ты на другом краю земли — все равно дотянусь.

Упрям поежился.

— Крапива, послушай… Ты девушка славная, красивая… но то, о чем ты думаешь, невозможно.

— Почему? — с детской непосредственностью удивилась Крапива, но, вспомнив что-то, кивнула головой, опечалившись: — Да, Пикуля говорил, что ты меня не любишь. Но нет, он не так говорил! Он сказал: ты не можешь любить меня. А я подумала, он врет. Он злой, Пикуля, и я подумала: завидует, вот и врет.

— Нет, Пикуля никогда не обманывает. Он только суровый, но хороший.

— Он кричал на меня…

— Ну, раздражается порой, — пожал плечами Упрям. — Так на нем вишь, какое хозяйство, от зари до зари в трудах. Сегодня вон даже днем проснулся… Кажется, эти три дня он и не высыпается вовсе.

— Хорошо. Я не люблю, когда кто-то злой. Вот орки — они злые, правда?

— О да, очень…

— Я одного съела. Такая гадость!.. Упрямушка, а зачем живой орк в башне? Обидно: мне нельзя, а его пустили. Можно, я его съем?

— Ни в коем случае. Он… не очень злой. И обещал нам помочь. А что в башне приютили… так он же весь — какой есть. А ты… на заднем дворе растешь.

— Где создана, там и расту. Только мне все равно. Расти и там можно, а духом в доме быть. Да мне неважно где — лишь бы с тобою рядом, любый мой!..

Она потянулась к Упряму, и тот поспешно отодвинулся.

— Крапива! Я хотел сказать, что Пикуля совершенно прав. Люди и духи… несовместимы.

— А овинник рассказывал, что очень даже совместимы! — воскликнула девушка, — Он, говорит, со многими совмещался, не сосчитать.

— Трепло он, овинник! Ты его, кстати, поменьше слушай Лучше вон Пикуле помоги, будет у него время — он и поговорит с тобой, уму-разуму поучит.

— А я хочу у тебя уму-разуму учиться.

— Ну… учить, конечно, могу.