|
Днем они могли выйти на кухню или побыть на дворе. Ночью же им некуда было скрыться от его дыхания.
Потом он в промежутках между жеванием и глотанием стал говорить: «Я не могу дышать носом, мне мало воздуха». Он повторял это снова и снова, а они не обращали внимания. Пока он вдруг не повалился со стула. Марен стащила с его головы капюшон, сорвала клейкую ленту со рта, и он опять задышал. Все были без масок, и только Марен не растерялась и вовремя натянула ему капюшон, прежде чем он пришел в себя. С этого дня они перестали заклеивать ему рот, и он начал разговаривать. Он говорил с ними о политике, а так как они не вступали с ним в дискуссию, он сам высказывал их точку зрения. Он рассказывал им о себе. Начинал он так: «По вашему мнению, я…» — а затем говорил: «в действительности же…» — и с этими словами переходил к сути дела. Так он рассказал о военном времени, о своей карьере в области экономики, о своих контактах с политикой.<sup></sup> Он никогда не говорил дольше пятнадцати-двадцати минут. Он действовал умело; он хотел заронить в них зерно, которое затем даст всходы и вынудит их взглянуть на него не как на типичного представителя капитализма или системы, которого можно убить, а как на живого человека. Затем он начал рассказывать о жене и детях. «Я не смог развестись с женой, хотя наша совместная жизнь стала очень несчастной. Когда она неожиданно умерла, я думал, что и сам умер для любви и счастья. Но затем я познакомился с моей теперешней женой и еще раз влюбился, сперва в нее, а потом в нашу дочь. Я не хотел снова заводить детей и даже, когда она родилась, не очень обрадовался. Но потом… Я влюбился в это маленькое личико, когда она на меня посмотрела, в пухленькие ручки и ножки, в кругленький животик. Я влюбился в младенца так, как влюбляются в женщину. Не правда ли, странно?» Голос его звучал твердо и решительно. Когда в нем появлялись вопросительные, нерешительные, задумчивые интонации, Ян говорил себе: он разыгрывает перед нами спектакль. И когда его массивная фигура, раскиснув, принимала мешковатую позу, а крупное, мясистое лицо принимало вдруг боязливое, плаксивое выражение, Ян тоже считал это актерством: борется за себя, дескать, теми средствами, какие у него есть под рукой. Интересно, если освободится, напишет ли он в какой-нибудь книге или интервью, как он нами манипулировал? Или выказывать слабость ему так неприятно, что он не признается в ней, даже несмотря на то, что воспользовался этим приемом, чтобы нами манипулировать? Если он освободится… Они пошли на то, чтобы продлить срок ультиматума, и еще раз сфотографировали его со свежей газетой под тем же плакатом.<sup></sup> Если их товарищей не выпустят из тюрьмы, они вынуждены будут его расстрелять. Кто же иначе будет принимать их всерьез, если они его выпустят? В последний день назначенного в ультиматуме срока шел дождь. Было не холодно; они сидели перед домом, под навесом, и глядели на струи дождя. В деревьях на лужайке висели клочья тумана, густые тучи застилали небо, скрывая далекие горы и лес. Даже через закрытую дверь было слышно, что́ он говорит. Точно так же и он слышал последние новости, передававшиеся по транзисторному радио. Кидая жребий, кому его расстреливать, они старались говорить тихо, чтобы он этого не услышал. Ян попытался отвлечься чтением. Но он разучился связывать то, о чем он читал, с тем, как он жил. Те жизни, о которых он читал в романах, были так от него далеки, так фальшивы, что потеряли для него всякий смысл, да и книги по истории и политике тоже потеряли смысл, выбор между учением и борьбой он решил в пользу борьбы. Неспособность читать отзывалась в его душе небольшой болью. «Это всего лишь боль расставания, — подумал он. — Одно из последних страданий, все прочие я оставил уже позади». За час до истечения ультиматума он сказал: — Когда пройдет этот час, вам будет некогда со мною возиться. |
