— Я знаю, что убил ее. Не надо подготавливать меня. Только не понимаю, что произошло потом. Ты должна была знать, что я убил ее.

— Да, — ответила она как будто не своим голосом, долетевшим из другого угла комнаты.

— Это знал и Майлс? Из-за этого ты откупалась от него?

— Да.

— Тебе не следовало попадать к нему в зависимость.

Чувство самообладания вернулось к ней откуда-то издалека, и одновременно восстановился голос.

— Я поступала так, как считала лучше. А потом было поздно что-либо менять. Мне надо было довести это дело до конца.

— Не понимаю почему. Объясни мне, что произошло? — Та часть лица, которую она видела, выражала твердость, и это поощрило ее продолжить рассказ.

— Меня там не было. Я приехала, когда ты позвонил. Я знала только то, что ты мне сообщил по телефону и что рассказал потом Майлс. Ты сказал мне, что находишься в страшной беде, что застал Лоррейн с мужчиной и убил ее. Когда я добралась до вашего дома, ты лежал без сознания в спальне. Тела Лоррейн на кровати не было.

— Но ты сказала, что разговаривала с Майлсом. Я думал, что он удрал.

— Он так и сделал. Они заметили тебя, когда ты шел по дорожке, и Лоррейн узнала тебя. Майлс приехал ко мне на следующий день. Обо мне он узнал из газет и решил, что у меня водятся деньжонки и что я сказала полиции неправду. С тех пор я ему платила.

— Я втянул тебя в это дело, да? — Его голос дрогнул и зазвучал глухо от охвативших его чувств. — Мне было мало превратить в кошмар свою собственную жизнь. Надо было втянуть еще и тебя во все это дерьмо.

— Ты доставил мне радость, — возразила она. — Ты позвал меня на помощь, когда оказался на краю пропасти, и это порадовало меня.

Он проникся ужасающим смирением при виде любви и мужества, которые отразились на ее лице. Но это не было напускным и преходящим смирением уязвленной гордости, а напротив, смирением человека, который утратил свою добродетель и сожалел об этом в присутствии самой добродетели.

— Я не заслуживаю того, чтобы жить в одном мире с тобой, Паула. Я подозревал, что ты с Майлсом была заодно.

— Знаю об этом. Ничего нет удивительного, что ты относился ко мне с подозрением. Я говорила тебе неправду, всем лгала. Когда появились полицейские, я сочинила для них историю о том, что мы с тобой поехали прокатиться и были вместе, когда ты обнаружил тело Лоррейн. И поскольку я выдумала это, то не могла менять показания, иначе они решили бы, что мы соучастники убийства. Странно, не правда ли? Они ни разу не усомнились в моих словах.

— Никто и никогда не должен сомневаться в твоих словах.

— Чертовски здорово иметь внешность честного человека, — продолжила она. — Если бы дело дошло до официальных показаний, то мне пришлось бы сказать правду. Но никто от меня этого не потребовал. Я знаю, как бы могла изложить правду для них. Учитывая обстоятельства, тебя могли бы оправдать или дать небольшой срок. Но я упустила время, и делать это стало поздно. Потом обнаружила, что ты и сам не знаешь, что наделал. Я боялась, как скажется на тебе правда. Но в этом тоже ошиблась. Я поступала неправильно от начала до конца.

— Нет, — только и мог произнести Брет. Так глубоко он был взволнован.

Его окатывал стыд, как волны грязной воды. Это оскверняло его и захватывало дух. Он был до смерти противен себе, самообольстившийся глупец, гордый и нетерпимый, с черствым сердцем, который носился со своей виной и бросил тень на все, с чем соприкасался. Фазы детства пришли к нему на память, как обрывки речи, которую он почти забыл или только начал разучивать. Видеть соринку в чужом глазу... Не замечать бревна в собственном.