21

На следующий день.

Примерно в половине одиннадцатого утра Джин выходит из дома, и я появляюсь из своего укрытия – из-за дерева, за которым я прятался. Сегодня я не встретил ни Франко, ни Алессию, никого другого. На Джин темные очки «Рэй-Бэн» и черная куртка; волосы собраны в хвост. Обычно она не носит очки, да и солнце сегодня совсем не слепящее, но это единственный способ скрыть следы бессонной ночи, когда она, возможно, меня проклинала. У нее неповторимая манера плакать. Она плачет так, как мне еще не доводилось видеть: слезы льются безостановочно в полной тишине. Они неудержимы, как если бы, плача, она действительно освобождалась от всей боли, которую испытывает. До сих пор виновником этих слез был не я, а Франческо, ее женишок, как она его называла, оправдывая этим уменьшительным суффиксом мою бесполезную ревность. Франческо был ее первым и единственным парнем, редкостным козлом: так она его теперь вспоминала. Красоту этой первой любви он превратил в худшую ошибку ее жизни. В ту ночь они расстались довольно поспешно, и она вернулась домой, чтобы закончить уроки. Однако в голове у нее крутились беспокойные мысли, так что она попробовала ему позвонить, но он не брал трубку. Она пошла искать его в «Джильду» – в клуб, куда он должен был пойти. Джин рассказывала и начинала рыдать – от ярости, уверяла меня она, «потому что он оказался настоящим ублюдком», и, растравляя себя, добавляла: «Он предал мое доверие». Шестое чувство привело ее к дому Симоны, ее подруги, которая, однако, совсем не нравилась Эле, та всегда говорила: «Ты просто дурочка, что доверяешь этой твари». Без четверти четыре дверь дома Симоны отворилась, и на пороге появился Франческо. Джин почувствовала, как ее пронзила сильная боль, но вскоре испытала единственное возможное удовольствие – отомстить тому, кто не соблюдал правила любви. Она села в свой «поло», отпустила сцепление и на полном ходу врезалась в принадлежащий Франческо двухсотый спортивный «мерседес». Этот фантастический удар попал в самую цель: он пришелся по левой стороне и дверце. В этом вся Джин – любовь и ярость, гордость и слезы. В глубине души я думаю, что воспоминание о Франческо причиняло ей боль до сих пор, и поэтому, рассказывая об этом, она безмолвно плакала и просила меня: «Никогда не делай ничего подобного, я бы не смогла вынести этого еще раз».

В тот день я поцеловал еще мокрое от слез лицо, и мы отправились в Монти, на открытие магазина ее подруги, и вскоре она отвлеклась среди этих неопреновых сумок и цветных ремней, среди сережек с дорожными знаками, в виде шариков и длинных висюлек всевозможных оттенков. Она остановилась на серьгах с восточным орнаментом, примерила их, просияла, но, в конце концов, решила не брать. А жаль, она была чудо как хороша в этих висячих сережках. Затем она встретила свою подругу, и они поздоровались, приветливо обнявшись. Ее звали Габриэлла, они учились в одном классе, сообщила мне Джин. Они так и продолжили болтать, хихикая по поводу того, что приключилось с их общими знакомыми, как они изменились и чем занимались, а еще удивляясь тому, что у некой Паскуалины наконец появился жених. Я смотрел на нее издалека; она ужасно много болтала; казалось, что уже не остановится, и время от времени взмахивала руками. Наконец-то она избавилась от подавлявшей ее печали. Джин весело слушала свою подругу и в конце концов заливисто рассмеялась. Ну вот, от ее грусти не осталось и следа – примерно так, как это случается с детьми, которые переходят от слез к смеху, сами того не замечая. Она посмотрела на меня издалека, улыбнулась и подмигнула, что, видимо, означало: «Все в порядке, мне лучше, спасибо». По крайней мере, так я это истолковал.

Когда мы добрались до ее дома, был уже вечер. Она спрыгнула с мотоцикла и крепко меня обняла. Она долго прижимала меня к себе и прошептала мне на ухо:

– Спасибо, ты был очень мил.