Карьера Уильяма стала набирать обороты уже после войны, когда его изначально прохладное отношение к Национальной службе здравоохранения постепенно сменилось энтузиазмом. Он никогда не интересовался политикой, зато много работал с молодыми врачами в больницах по всей стране, в результате чего в пятидесятые его имя оказалось накрепко связанным в общественном сознании с так называемой социальной медициной. Именно за заслуги в этой сфере его и наградили орденом Британской империи. Интересовался он и педагогикой: из него вышел хороший учитель, хотя и увлекающийся порой. Сегодня его имя связывают по большей части с одним хирургическим приемом – честь, над которой он посмеялся бы вслух, хотя в глубине души наверняка был бы польщен.

У него были своеобразные воззрения на медицинскую этику. Он не просто поддерживал идею предполагаемого согласия передачи органов, он считал, что при отсутствии воли покойного, прямо воспрещающей подобные действия с его телом, все тела должны рассматриваться как собственность медицинской науки.

– Уильям, – ворчал на него я, – но это же смехотворно. Ты ведь шутишь.

– Ни капли. – Это был один из тех споров, которым люди, многое пережившие вместе, любят предаваться на публике. – Когда я умру, ты и меня положишь на стол, – твердил он. – Чтобы я и тогда мог приглядывать за студентами.

И действительно, шутки шутками, а к самой идее он относился очень серьезно. И не только завещал медицине свое тело, но и произносил пылкие речи перед друзьями-докторами, уверяя их, что моральный и профессиональный долг всякого медика сделать то же самое. Разумеется, наиболее частым объектом его словоизлияний становился я, так что в один прекрасный день я не выдержал и заполнил в его присутствии соответствующую форму.

Как-то я предложил ему вместе поехать в Глазго и еще раз взглянуть на экспонат.

– Это ни к чему не приведет, – твердо ответил мне Уильям.

– Знаешь, – осторожно начал я, – мне кажется, я мог бы попытаться разузнать, что с ним случилось. Для тебя это, разумеется, было бы неловко, но я…

– Джеральд, – сказал он, – тебе тоже незачем привлекать к себе внимание. Я не хочу, чтобы кто-нибудь, как-то связанный с тем, на что я натолкнулся по чистой случайности, начал искать меня. Или тебя.

Я кивнул и отвел глаза, чем напомнил себе его былую собеседницу.

– Может, оно и к лучшему, что кто-то тогда навел полицию на твою лабораторию, – сказал я. – Пока не нагрянули те, другие.

Всякий раз, наблюдая за тем, как оперирует Уильям, я замечал, что он обращает особое внимание на кости. Может быть, он надеялся, что молния все же ударит дважды в одно место, а может, полагал, что тот первый случай был вовсе не случаем, а посланием, адресованным именно ему.

– В иные дни, – не один раз говорил он мне, – всякий, на кого я ни взгляну, кажется мне кандидатом. Как будто мир полон ходячих эскизов.

Проверить кости самого Уильяма было бы легче легкого. Я ему предлагал. Постучал его по колену.

– Как насчет маленькой анестезии?

Он взглянул на меня с любопытством. Промямлил какую-то банальность насчет того, что Бог никогда не дает доказательств своего существования. На самом же деле любая определенность была бы для него так же непереносима тогда, как и много лет назад, когда он признавался в этом той девочке.

Никто из нас не обязан повиноваться инструкциям. Свое существование я считаю прямым тому доказательством. В конце концов, как часто бывает, жизнь только тогда и начинается, когда рушатся все заранее составленные планы.