– Замечание, характерное для русского моряка. Отбираешь деньги – она в экстазе. Вот за это нас во многих портах так любят.

– Ты не понял. Принять всех этих сутенеров и охранников на борт, отоварить и скинуть вон. Они же на бедных девках паразитируют, отбирают восемьдесят процентов. А мы бы заплатили половину прямо им. Заметь: справедливость и выгода всегда вместе.

– Это и есть причина твоей печали? Расслабься. После нашего отхода они бы отобрали у баб все. А куда тем деться? Кто-то должен охранять от маньяков, отморозков, конкуренток. Свой рынок.

– Есть и другая причина. Если мы не можем навести справедливость в такой малости – куда ж мы вообще полезли? Что мы тогда можем? Мерещилось-то: идем, значит, – и везде устраиваем порядок по ходу. А на деле-то – все везде само собой утряслось, сложилось, организовалось, хрен перековырнешь. Вот в чем ужас!..

– Предложения? Идти назад?

– Еще бессмысленнее…

– Ясно, – сказал Колчак тем тоном, что когда-то долгими годами был у него наготове для ответа на приказ – вскрыть красный пакет из командирского сейфа и поднимать с палубы в воздух штурмовики с ядерными бомбами на борту. – А как бы ты экипажи на смерть посылал? – спросил он. – А как бы сам шел с кораблем на смерть? Что, гвозди делать не из этих людей? Вот из-за таких мелихлюндий и не было в России Френсиса Дрейка и Наполеона, а был семнадцатый год и девяносто первый.

Тяжелые носогубные складки и змеиный изгиб рта придавали в зыбких сумерках каюты его лицу выражение прямо-таки дьявольское.

Плеснул спирта, плеснул воды, стукнул стаканом:

– Наше дело правое – победа будет за нами! Больше наглости, каперанг!

– Чашу эту мимо пронеси… – произнес Ольховский и выпил, подперся кулаком.

– Устав надо читать, а не Евангелие, товарищ офицер.

– Почему?..

– Душу все равно не спасешь, а дело делать надо.

– Это Пастернак.

– Терпеть не могу Пастернака.

– Что ты имеешь против Пастернака?

– А он как-то всю жизнь очень ловко увиливал от всех несчастий эпохи, только под конец вделся. Что-то тут не так. Я вообще не люблю тех, кто умеет устраиваться.

– Не так уж он устраивался. Хотя один момент был. Это он подарил Цветаевой обвязать чемодан веревку, на которой она потом повесилась.

– Экая самурайская заботливость.

– Я не про то.

– Трудно с тобой, командир. Что тебе ни скажешь – все ты не про то. А про что?

– Вот в этом плаче Иисуса в ночь перед арестом что-то есть, конечно. Знаешь – а плачешь. Плачешь – а идешь.

– Поплакал – и вперед. У него была своя задача, а у тебя – своя. Почитай газеты – не захочешь Пастернака.

– А что захочешь?

– Наставление по совершению государственных переворотов. Кстати о газетах: ты не обратил внимания, чего это они здесь с ятями и твердыми знаками? Местная журналистская мода, или областные правила русского языка?

– Где? Покажи. Действительно… Хм, странно. Изгиляются писаки. Мат, компромат, яти их.

– А н-нет причин для тоски на свете, что ни баба, то помело, – с абсолютной немузыкальностью промурлыкал Колчак: так мог бы мурлыкать проволочный ежик, если чистить им балалайку. – А мы пойдем с тобою в буф-фетик и возьмем вина полкило!.. Ну, еще какая причина для тоски, Петька?

– А еще – уж лучше было бы, что приходят наши ребята в бордель, в кожанах, в маузерах, хлещут шампанское, бьют посуду и окна, палят в потолок, вышвыривают сутенеров, тащат наверх визжащих девок… хоть разгул! размах… хоть на что-то похоже!

– Ха.