– Еще шланг давай!

– Все! – надрывались на «Волго-Доне». – Портвейн из оувер! Кина не будет, весь танк откачали.

– Так давай следующий! – свистела и прыгала толпа. – Чего – опять зиму без соляра сидеть? Качай… труженики моря, мля!

Речь с берега была построена на оперном контрапункте в три односложных слова, перевитых в трос. С непревосходимой краткостью и на верхнем пороге слухового восприятия поведали, что для техники горючего нет, света нет, больница без электричества, и лампочку Ильича осталось только засунуть туда, где мы все и так давно сидим. «И там раздавить!»

В стороне стоял директор нефтебазы, заложив руки за спину. Товар тек мимо рук. Заплачены капитану были смешные гроши, но наличными. Теперь оставалось только выколачивать из получателей безнал: фиг много возьмешь с пустых счетов. Стихийный процесс можно было пресечь только ОМОНом. ОМОНа у директора не было. Оставалось искать решение. Бухгалтерия забегала вдоль колонны, суя на подпись накладные с баснословными цифрами. Когда-то директор служил в артиллерии, и более всего помнил сейчас доклад: «Откат нормальный!»

И тогда сучий потрох Груня, этот революционный матрос, успевший на берегу дернуть дури, понял, что настал его звездный час внести вклад в дело мировой справедливости. Он без стука вошел в капитанскую каюту, где невозмутимый волгарь потел над листом бумаги, тщась составить для начальства и истории внятное описание происшедшего, и хозяйственно обнажил маузер.

– Чего еще? – недовольно поднял голову капитан. Видно было, что стволом его так же трудно вывести из равновесия, как и столкновением с крейсером «Аврора» на судоходном фарватере Белого озера. К концу XX века в России перестали удивляться чему бы то ни было, события последних лет выбрали весь лимит удивления у электората.

– Приказ революционного военного совета крейсера «Аврора», – возвестил Груня театрально, стараясь попасть плывущим голосом в баритональный регистр диктора центрального телевидения, читающего указ президента о роспуске и расстреле Думы с конфискацией имущества. – Топливо сдать народу.

– Гуляй, – сказал капитан.

Груня повертел перед глазами маузер, спустил предохранитель, передернул затвор и выстрелил в стол.

– Обалдел? – спросил капитан.

– Вы не правы, – ответил Груня и выстрелил в переборку над его головой.

Капитан пожал плечами.

– Откачивайте, – сказал он.

– В то время, как народ… страждет! наймиты капитала способствуют… грабить недра.

– Не звони.

– Звони старпому – приказывай! (Порылся в памяти и не нашел ничего лучше фразы из детской книжки): Палец-то у меня так и пляшет на спусковом крючке!

– Пить меньше надо, вот и не будет плясать, – посоветовал капитан, косясь на маузер, и взял трубку.

Груня с удивительной отчетливостью, как если бы стал телекамерой, дающей вид вниз с мачты «Волго-Дона», и мачта эта плавно поднялась до высоты в километр, увидел картину, наполняющую его сердце благодатью: как оживают замершие трактора и начинают пахать пустынные нивы, как радостные огни зажигаются в крестьянских домах, переполненные зерном грузовики везут урожай туда… туда, где за него дают много денег и хороших вещей, а в теплой и светлой больнице улыбающиеся пациенты облегченно ложатся на столы ярко освещенных операционных и, исцеленные, в чистом и теплом туалете пошучивают и курят… курят, понимаешь…

– Рот закрой, – сказал капитан. – Чего ты лыбишься, анархист? Давай своего долбаного лейтенанта, пусть поможет… и подписывает.

Беспятых вник в ситуацию, охнул, крякнул, дал Груне по шее и принял его сторону.