|
Но он не поддался. Тут же запретил ей судачить с соседскими кумушками. «Нечего им знать, что у нас дома делается». Всякое могут вдолбить кумушки ей в голову. «Муж того вам не дает, этого не дает, ваше платье обветшало, а что вы едите на ужин…» Или даже: «У него, наверное, и деньжата припрятаны». Так всегда говорят о людях благоразумных. «Я не хочу мыкаться в нужде на старости лет». Конечно, кое-что, самую малость, он отложил. В общем, запретил он ей болтать раз и навсегда. Но кашлять — это ведь не говорить. Любители почесать языком уже тут как тут: «Что это с вашей Корнелией, мсье Гримо? В Круа-Мао есть один человек, кашель вылечивает…» — «Не иначе колдун! Премного благодарен! Корнелия просто немного простудилась, так что вылечится сама». Но они не унимались. Советовали всевозможные средства, одно дурее другого: делать припарки из перетертого льна, смешанного с паутиной, или мазать грудь рокфором — как будто это могло помочь! Он говорил, чтобы она потеплее одевалась, дал ей старую отцову накидку, чертовски теплую, которую надо было лишь немножко перешить и пришлась бы впору. Тут-то она себя и выдала: «Уж больно тяжелая накидка и уже не черная, а какая-то зеленая стала…» Нацеливалась на новую. «Не будь меня, носили бы вы накидку из сиротского дома или монашеское одеяние. Поразмыслите-ка, теплее бы вам было?» И все равно он не рассердился. Однако, честно сказать, слышать в доме этот притворный кашель было невыносимо. Он всегда считал: пусть у его Корнелии карие кроткие глаза навыкате и фигура нескладная (он ведь не за красоту ее брал), зато она простодушная да послушная, — и вот она оказывается такой же хитрой и коварной, как все другие жены. Не то чтобы Корнелия ему открыто не повиновалась, нет, но она делала еще хуже. Она слушалась, но ее послушание выходило ему боком. Так, запретил он жене с соседками болтать — она послушалась. И теперь стоило кому-нибудь обратиться к ней, она в страхе выпучивала свои глупые глазищи и неслась домой, как будто за ней гнались. «Уж очень она у вас пугливая, мсье Гримо. Лупите вы, наверно, ее?» Отсюда все эти сплетни и пошли. Поначалу над ним слегка подтрунивали: такой, мол, коротышка, и лупит такую здоровую бабу, а эта недотепа тоже хороша, позволяет ему. Правда, она сирота. Поговаривали, будто он не разрешает ей лечиться, морит голодом. А зачем ей лечиться, если у нее ничего не болит? Да и не будет же он ее насильно кормить, как ребенка.
— Но ведь она харкала кровью? — Только под конец! Под самый конец! Она скрывала от меня. Все знали, а я не знал. Она просто не хотела меня беспокоить. Недобрая улыбка появилась на Жаннином лице. Жанна уже не помнила об опасности, она была в своей стихии. Прислушайтесь к деревенским пересудам да оглянитесь кругом, и увидите, как отовсюду повылазят бесы, словно клопы из-под плинтуса, когда их выкуриваешь. И Гримо рухнет к ее ногам? И про этого скажут, что она его убила? Но ведь не было никаких порошков, никаких заклинаний. Казалось, Жанна говорила Бодену, сгорбившемуся в своей меховой мантии: «Да вы только взгляните, взгляните на него». Боден молчал. Гримо и не сомневался никогда, что Корнелия его переживет. Какой смысл брать жену моложе себя, если она так быстро протянет ноги? Он нарочно такую выбрал, некрасивую да крепкую — так шелку предпочитают грубую шерстяную ткань, для ежедневной носки, а не для праздника, но когда вдруг оказывается, что она тоже недолговечна, жалеешь, что не присмотрел какую покрасивее, хоть бы удовольствие получил. Когда он впервые заметил, как жена харкает кровью, у него появилось такое чувство, будто его одурачили. «Я думал, она крепкая! Сестры-монахини ручались! Ни разу не болела за семь лет. Если бы я знал…» Если бы он знал, он выбрал бы другую. Корнелия, неуклюжая глупая толстуха, прочла это в его глазах. |
