А ночами внизу, под чердаком, загадочная суета; Анна сидит, запершись.

— Не выходи из своей комнаты по ночам.

А они все ходят. Вдова встает поздно. Оставаясь одна в доме, Анна иногда размышляет о Мари де ля Круа, о монастыре, таком близком и таком далеком. Что делать, что предпринять? Во время вечерней сутолоки она себя чувствует такой чужой, такой ненужной, ну точно как в тишине монастыря. Лишь изредка брошенный на нее взгляд Кристианы напоминает, что она все существует.

— Анна!

— Слушаю, мадам.

На мгновение их взгляды скрещиваются, проникают один в другой, и обеим трудно отвести глаза. Глаза Анны вопрошают, в глазах Кристианы сомнение. Но они не лгут. Короткие вспышки среди долгого, сумрачного дня.

— Тебе не скучно там, наверху?

— Нет, мадам.

— Спуститься не хочешь?

— Нет.

Неуверенность, колебания?

— О чем ты думаешь, когда шьешь наверху?

— Я молюсь за вас, мадам.

На этот раз удар нанесен. Какой инстинкт движет девочкой и как ей удалось сделать свою жестокость вдохновенной? Кристиана бледнеет, ее черные глаза вспыхивают, и в полубреду она шепчет:

— Молись, молись…

Анна снова живет полнокровной жизнью.

И она начнет следить за Кристианой так же, как следила за Мари, с тем же свирепым усердием. Кристиана, прекрасная, смеющаяся, вся золотая, все-таки очень ранима. Какое открытие! Какой ключ! Анна нашла свою роль и свое амплуа. Сиротка, служанка, и вот внезапно в ее руках целые охапки роз, прямо как у святой Елизаветы. Она больше не невидима. Слова, обращенные к ней, те же, но все изменилось.

— Передай хлеб, налей вина.

В этих словах какая-то новая нежность, смешанная со страхом. Анна в конце стола, с опущенными глазами, она не реагирует на шутки, не пьет пива и сидра, но она обрела что-то неизъяснимое. Вызов:

— А вот наша маленькая святая Анна спустилась из своего убежища! — шутит Лоран, худой, с властным лицом.

— Ты все еще молишься за нас? — осмеливается спросить Кристиана.

— Конечно, мадам.

Раздается смех, и Анне в нем слышатся и страх и гнев. Если бы она могла повелевать ими… Она охвачена какой-то опьяняющей силой, но не знает, откуда это.

Ей бывает страшно. Утро, длинное, серое утро она проводит в мансарде одна, шьет, бесконечно шьет, а за окном звенят колокола, непрестанно, и она молится. За их обращение на путь истинный. Если бы настоятельница ее сейчас увидела, она была бы довольна. Анна молится от всей души.

— Пусть они обратятся на путь истинный, пусть они меня полюбят.

Собственно, это одно и то же. Ребенок, выросший без матери, она молит Пресвятую Деву победить чужую красоту. Она, тощая, с тихим голосом, невзрачным лицом… И она противопоставит свою тайную силу вызывающему очарованию Кристианы. А есть ли у нее другие средства? Если она встанет ночью, станет подсматривать, не откроется ли ей другая действительность, отличная от беззаботности, которую ей стараются навязать? В монастыре, за каждым лицом, немым, замкнутым, скрытым чепцом, какое было широкое поле для наблюдений, чего только она не открыла! А здесь маской служит веселость, раскованность, смех, красота.

«Я сорву с вас эти маски», — думает она с яростью и тайным восторгом.

Иногда у Кристианы глаза красны от слез. Анна невзначай дотрагивается до Лорана в коридоре.