— Один глото-о-ок… Последний… — проблеял тот, уже не столько из жажды, сколько из вредности характера.

— Выпей реку, — отрезал киммериец и решительно улегся на свой плащ спиной к рыжему.

Некоторое время еще были слышны стоны, вздохи и бормотанье незваного гостя, но вскоре он умолк, то ли задремав, то ли просто отказавшись от намерения разговорить варвара.

Сквозь ресницы глядя на мерцание ночных светил, Конан, чей сон уже улетел к кому-то другому, думал о том, как прошла бы ночь, если б вместо рыжего недоноска он выловил из реки юную милашку. Пушистая копна волос — пусть даже рыжих — на узких плечах, тонкие ласковые руки и гибкий стан, тихий нежный голосок, глаза… Какие же глаза? Голубые, как у белокожих аквилонок? Или карие, блестящие, зовущие, как у туранских горячих красоток?

В широкой груди Конана родился и тут же умер глубокий вздох — свидетельство того, что он не отказался бы и от аквилонки, и от туранки, и от немедийки, и от кхитайки… Даже черные девы таинственного Зембабве, бывало, коротали ночи в его объятиях, незатейливых, но жарких и диких, как сама суть варвара… Только с дочерью Имира — Ледяного Гиганта, прекрасной, но холодной и жестокой Атали, он не хотел бы встретиться.

И сейчас при кратком воспоминании о ней у киммерийца свело скулы. Он словно вновь ощутил в руке клочок ее платья, сотканного неземными ткачами из неземных нитей; он словно вновь услышал ее голос, подобный нежному и звонкому звучанию тонкострунной арфы, но отравленный ядом презрения к поверженному воину. Тогда Конан доказал ей и ледяным братьям ее, что киммерийский волк, даже умирая от ран, способен перегрызть глотку врагу, но в душе его с тех пор все тлели искры огня желания — желания обладать Атали, которая ускользнула от него в бескрайнюю пустыню, в царство снега и льда, где холодное дыхание отца ее Имира навсегда замораживало живое дыхание земного существа.

Куда приятнее оказалось вспомнить принцессу Синэллу, жрицу древнего божества Аль-Киира, им же потом и убитую, а еще приятнее — Алму, красавицу из Аграпура… Душа ее тоже переселилась на Серые Равнины, но в памяти Конана останется ее голос, ее улыбка, нежный взгляд милых глаз… Вереницы прекрасных дев проплывали под веками Конана — в полусне, окутанные дымкой светлого тумана; он помнил всех — и тех, кто оставил след в его жизни, и тех, кто подарил ему лишь ночь…

Легкий ветерок перебросил с виска на лицо черную прядь — сие прикосновение было так ласково, будто быстрые пальчики девушки провели по его щеке. Все-таки жаль, что аргосским крестьянам не пришло в голову отправить в плавание по Хороту юную красавицу, а не рыжего недоноска… Вскоре, убаюканный тихим треском костра и шелестом листьев, Конан уснул, и сон его был так хорош, что и душа, растревоженная воспоминаниями, успокоилась…

* * *

В середине ночи чуткий слух варвара опять уловил некий посторонний звук. В первое же мгновение пробудившись, второе и третье он лежал недвижимо, прислушиваясь к тишине. Бульк-хлюп-бульк… И снова — бульк-бульк… Яростный рев вырвался из глотки киммерийца. Он молниеносно выбросил вперед правую руку и вцепился в рубаху вора, что пристроился на корточках меж камней и лакал Конаново пиво с наслаждением сластолюбца, дорвавшегося до женщины после двадцати лет темницы.

Жалобный писк его не остановил карающий кулак Конана: отняв уже почти пустой сосуд и бережно пристроив его в кустах, он коротко и сильно ткнул рыжего в лоб, отчего тот хрюкнул, завалился на кучку красной глины и так замер.

Разъяренный варвар, шипя и рыча, сел возле костра. Сон улетучился без следа, словно и не бывало. В глазах плясали то ли искры злости, то ли искры жарких языков пламени — все равно, потому что Конан сейчас был занят одной мыслью: сразу убить выловленного им придурка или подождать, когда он очнется и все же поведает освободителю смысл своего путешествия по Хороту? А может, пустить его снова плыть по течению? То, что рыжего привязали к доске и швырнули в реку, варвара ничуть не удивляло — ибо только последний недоумок вынесет возле себя такую гниду, — но за какую именно провинность?

В задумчивости Конан смотрел в самый центр костра, на пламенеющие в нем угли, и в голове его понемногу прояснялись затуманенные временен картины: маленький вендийский городок Тхату; прямоугольная площадь у восточных, главных врат; и смуглый человечек небольшого роста, юркий как малек в озере, узкоплечий и узкобедрый, с жалким клочком бородки, задорно торчащим вверх.