Лицо ее почему-то не выражало гнева. Она даже усмехалась, а ведь раньше, помню, смотрела на меня волком, стоило задолжать за один месяц.

— Мадам, если я даже буду смахивать на мощи святого Ивана Рильского, — сказал я, — то постараюсь внести причитающуюся с меня сумму за три месяца. Проявите немного терпения, только и всего!

В одну секунду лицо ее окаменело, огоньки в глазах погасли, на их месте тлели зеленые угольки. Помолчав, она сказала:

— Что вы мелете, ведь ваша приятельница, горбатая, что живет в мансарде, расплатилась со мной от вашего имени две недели тому назад!

Лицо мое, вероятно, вытянулось и застыло от неожиданности, вернее — от ужаса. Но я живо взял себя в руки: нужно спасать свою честь и честь той несчастной, нашу классовую честь. Небрежно улыбнувшись, я хлопнул себя ладонью полбу и, пожав плечами, брякнул:

— Прошу прощения! Запамятовал.

— Скажите, какой забывчивый! — съехидничала хозяйка.

— Что же тут удивительного? — огрызнулся я. — Все преходящее легко забывается. В ожидании дня переезда в ваши солнечные хоромы, я стараюсь не думать о таких бренных вещах, как долги, денежные обязательства и прочая буржуазная галиматья!

Она скорчила надменную гримасу, потом, пересилив себя, снисходительно улыбнулась.

— Знаете, господин Димо, что сказал Христос? «Блаженны верующие!» — изрекла она и, выпятив высокую грудь, медленно и важно стала опускаться по лестнице. Я обычно не прочь поглазеть на нее, но теперь мне было не до этого.

Вечером, увидев свою милосердную самаритянку — откуда она только взялась на мою голову! — я коршуном налетел на нее и заорал: «Как ты смела, черт тебя побери, платить вместо меня за квартиру? Почему ты ничего мне не сказала?»

Мария побледнела, потом лицо ее залилось краской и опять стало белым, как стена.

— Я забыла, — пробормотала она. — Если бы не забыла, непременно сказала бы!

— Как ты узнала, что я задолжал за квартиру? — спросил я.

— Хозяйка как-то встретила меня, когда я спускалась к тебе, и говорит: «Напомни ему, что он не платил за квартиру три месяца и что я не буду с ним церемониться, хоть он и больной!»

Она подняла голову и взглянула на меня кроткими, умоляющими глазами, полными такого покорного обожания, что у меня свело глотку. «Ну и зверюга же ты!» — чистосердечно упрекнул я себя. Но сердце мое не потеплело. Я сказал:

— Постараюсь на днях вернуть тебе эти деньги! — и поспешил уйти, чтобы не слушать ее возражений. Ушел, не попрощавшись. Чего доброго, размякну опять или черт замутит мне разум, — омерзительный осадок от того злополучного сна все еще лежал на дне моей души. Да и был ли то сон? Боже, избавь! — как говориться в молитвах. — Боже, избавь!

Вот что омрачало мне душу. Лучше тысячу раз быть выброшенным на улицу, чем жить подаяниями влюбленной в меня горбуньи! В подобных случаях просто не знаешь, что делать — плакать или смеяться, — кажется, собрал бы пожитки и убежал бы за тридевять земель, сменил фамилию, стал подданным далай-ламы.

Я погружался в невеселые бездонные мысли, как вдруг почувствовал особенный, я бы сказал, «нетленный» трепет в груди, — волнение или, может, радость, которую смутно ждал, ждал и не верил, что она устремится мне навстречу так скоро.

В сущности, она шла спокойно, ни о какой стремительности не было и речи. Радость приняла облик девушки, русые волосы которой в косых лучах солнца казались золотистыми.